Все было хорошо, вот только епископ ни единым словом не обмолвился о его жене, что у него гостила.

— А госпожа Эшбахт мне письмо не передавала? — спросил он у все еще стоящего у входа Увальня.

— Нет, госпожа Ланге просила сказать вам на словах, что молится денно и нощно за вас и целует вам руки. А госпожа Эшбахт ничего не передавала.

Странно это было, и не хотел он в этом признаваться, но подчеркнутое небрежение жены кольнуло его прямо в сердце.

«Всю жизнь будет помнить мне Шоуберга. Высокомерие свое мне показывает и показывать будет. Нет, правильно я этого пса, любовника ее, на заборе повесил. Надо было еще у навозной кучи его похоронить. И прямо на куче ему крест поставить».

Да нет, конечно, он этого не сделал бы. Не сделал бы… Но вот если бы он мог еще раз убить Шоуберга — он убил бы. Ни секунды не медля и ни о чем не задумываясь.

— Значит, госпожа Ланге была рада вестям обо мне? — наконец спросил он у оруженосца.

— И того не скрывала, — заговорщицки понизив голос, произнес Увалень.

— Хорошо, ступайте, Александр, позовите ко мне монаха, пусть принесет чернильницу и бумагу, епископ просит рассказать ему, как было дело.

— Да, кавалер.

— А еще скажите повару, чтобы подавал завтрак.

— Да, кавалер.

Поесть он не успел. Еще не остыли жареные яйца с кругами жареной кровяной колбасы, как от Рене прибежал сержант и сказал, что с того берега плывет к ним лодка.

— И кто там?

— Не могу знать, господин, люди какие-то, — ответил сержант.

Чуть подумав, кавалер оставил еду, никуда она не денется, накинул на плечи шубу и надел на голову подшлемник, пошел смотреть, кто там к нему плывет. Он очень надеялся, что горцы не будут артачиться и согласятся выкупить пленных всех разом, не то ему придется долго продавать их поодиночке родственникам. Это, возможно, было бы и повыгоднее, ведь за каждого солдата можно просить побольше серебра, но уж очень то было бы долго. А ему нужны были деньги сразу. И не себе те деньги он хотел забрать, он рассчитывал раздать их солдатам и офицерам. И это помимо лодок, доспехов и оружия, что они уже собирались делить. Пусть берут. Пусть трясут серебром перед своими бабами, пусть бахвалятся. Пусть потом все пропьют в кабаке в Эшбахте, но пусть все знают, что он щедр. Все вокруг должны знать, что он не просто хороший командир, а что он еще и щедрый командир. Он чувствовал, что такая слава ему еще пригодится.

Он шел к реке в сопровождении Максимилиана и кавалера Георга фон Клаузевица и поначалу не мог понять, кто плывет к его берегу в большой лодке.

Только когда лодка причалила и на берег через ее высокие борта полезли люди, кавалер, кажется, узнал одного из них. Хоть было еще далеко, но он — слава Богу, глаза его не подводили — узнал человека, укутанного в тряпки, хотя тот и сильно поменялся внешне.

Да, это был сам Фриц Ламме, но он уже не был тем крепышом, что при небольшом росте был плечами шире самого кавалера. Сейчас он был худ и зарос по глаза пегой щетиной. Сыч кутался в тряпье на холодном ветру и немного кашлял. С ним был еще один мужичок из тех, что помогал Сычу в шпионском деле, но имени которого Волков не помнил; прозвище у того было, кажется, Еж.