– Тсс! – прошептала она. – Что это?

Откуда-то из глубины дома раздался негромкий звук, как будто что-то протянули по полу, а потом послышались далекие тихие, шаркающие шаги. В мгновение ока она закрыла и заперла ящик.

– Это муж! – шепнула она. – Только не волнуйтесь, я все устрою. Сюда! Быстрее, встаньте за гобелен!

Она запихнула меня вместе с моим кожаным мешком за одно из полотен на стене, потом взяла свечку и выпорхнула в ту комнату, из которой мы пришли. Со своего места я ее видел через открытую дверь.

– Это вы, Роберт? – крикнула она.

Дверь музея ярко осветилась пламенем свечи, шаркающие шаги приблизились. Потом в дверном проеме я увидел лицо, большое тяжелое лицо, все в глубоких морщинах, с огромным горбатым носом, на котором низко сидели золотые очки. Чтобы через них смотреть, ему приходилось задирать голову, и нос его выпирал еще сильнее, как клюв какой-нибудь огромной птицы. Он был крупным человеком, очень высоким и плотным, поэтому фигура его в просторном халате занимала почти весь дверной проем. На голове у него красовалась пышная копна седых курчавых волос, но лицо было чисто выбрито. Его плотно сжатых тонких губ почти не было видно из-под грозного носа. Он остановился напротив двери со свечкой в руках и теперь смотрел на свою жену со странным злым и насмешливым выражением. Мне одного взгляда на него хватило, чтобы понять, что он любит ее так же, как она его.

– В чем дело? – спросил он. – Очередная истерика? Почему вы бродите по дому? Почему не ложитесь?

– Я не могла заснуть, – ответила она. Голос у нее сделался усталый, полусонный. Если она и правда когда-то была актрисой, то таланта своего не утратила.

– Вы не считаете, – все так же с издевкой продолжил он, – что чистая совесть намного улучшает сон?

– Нет, – ответила она. – Вы же спите отлично.

– В моей жизни есть только одно, чего мне стоит стыдиться, – сказал он, и от злости волосы у него встали дыбом, так что он стал похож на старого какаду. – И вам лучше, чем кому-либо известно, что это. За эту свою ошибку я уже расплачиваюсь.

– Так же, как и я за свою. Не забывайте этого!

– Вам, кажется, не на что жаловаться. Пострадал я, а вы только выиграли.

– Выиграла?

– Да, выиграли. Я полагаю, вы не станете отрицать, что после мюзик-холла оказаться в Маннеринг-холле – это очень даже неплохое продвижение. Какой же я дурак, что вытащил вас из того мира, которого вы достойны!

– Если вы так считаете, почему отказываетесь от развода?

– Потому что душевное страдание лучше публичного позора. Потому что проще страдать от ошибки, чем признать ее. И еще потому, что, пока я держу вас рядом с собой, я уверен, что вы не вернетесь к нему.

– Вы негодяй! Трус и негодяй!

– Да, да, миледи. Я знаю, что у вас на уме, но этому не бывать, пока я жив, и, если это случится после моей смерти, я позабочусь о том, чтобы вы достались ему нищенкой. Вы с вашим дорогим Эдвардом никогда не будете иметь удовольствия пустить на ветер мои сбережения. Зарубите себе это на носу, миледи. Почему это окно и ставни раскрыты?

– Мне было душно.

– Это опасно. Откуда вы знаете, что за окном не прячется какой-нибудь вор? Вам разве не известно, что моя коллекция медалей стоит больше, чем любая другая подобная коллекция в мире? Вы и дверь оставили открытой. Вы что, не понимаете, что так кто угодно может войти туда и рыться в моих ящиках?