«Может быть, действительно стоит покончить с этой перепиской, — подумала Беатрис. — Франка воспитанная, осторожная женщина. Если я хотя бы намекну ей, что не хочу дальнейшего общения, она тотчас от меня отстанет. Да, я могу в любой момент прекратить переписку».
Во-первых, ей надо меньше думать об этом деле. Она попыталась внимательно слушать Кевина, который пустился в рассуждения о растущей во всем мире преступности. Ей стало интересно, почему у Кевина в последнее время появилась навязчивая идея о взломе: по ее мнению, у него просто нечего было брать. Она была почти уверена в том, что он скоро появится в Ле-Вариуфе и снова попросит чек. Вероятно, на этот раз он обратится к Хелин.
Хелин питала явную слабость к Кевину, которого считала образцовым молодым человеком. Он был вежлив, опрятен, ухожен и не менял, подобно другим холостякам, женщин, как перчатки. Типичным для Хелин было то, что она успешно вытеснила мысли о его гомосексуальности, не допуская размышлений о том, что Кевин постоянно бегает за мужчинами. Так же мало беспокоил ее и тот факт, что Кевин, несмотря на свою любовь к порядку и педантичность, до сих пор не смог устроить свою жизнь, жил не по средствам и, в отличие от Алана, все время попрошайничал. «Хелин, — подумалось Беатрис, — была великим мастером избирательного восприятия реальности. Она подправляла положение вещей до тех пор, пока они не начинали составлять угодную ей картину».
Но со временем Хелин не сможет помогать Кевину. Неважно, сколько она сумела скопить, деньги все равно когда-нибудь, да кончаются.
Мыслями она вернулась к Хелин, а, значит, и к Франке. Сегодня она написала ей длинное письмо. В саду она удобно расположилась на плетеном стуле, положила ноги на другой стул, а на колени, вместо стола, подложила толстую книгу. День опять был необычайно теплым, но кусты уже пожелтели, а небо было холодного, светло-голубого цвета.
Хелин не было дома, она отправилась на чай к Мэй, и Беатрис надеялась, что она пробудет в гостях до вечера. Ей было лучше, когда Хелин отсутствовала, ей, казалось, было легче дышать без нее.
Беатрис так начала письмо к Франке: «Хелин Фельдман украла у меня жизнь».
Она тотчас зачеркнула это предложение и замазала его так, чтобы никто и никогда не смог его прочесть. Это было слишком, такого она не могла доверить незнакомке. Мало того, такого она не могла доверить кому бы то ни было. Такого она ни разу не говорила даже Мэй. Больше того, она никогда так не думала. Ощущение жило внутри нее, но жило молча, и она сама никогда не осмеливалась внятно его сформулировать — слишком ужасным было бы такое осознание правды. Украденная жизнь — это не украденный автомобиль. Абсолютная невосполнимость утраты повергла Беатрис в панику, душила, лишала воздуха. Когда она зачеркивала написанную фразу с такой силой, что едва не порвала обложку подложенной книги, Беатрис одновременно пыталась изгнать фразу из памяти, прекрасно при этом понимая, что ей это не удастся. То, что когда-то жило, невозможно уничтожить одним росчерком пера. Было ясно, что отныне эти роковые слова еще сильнее запечатлелись в ее мозгу.