– Твоя пипка вся мокрая, дай мне ее полизать… – сказал он на выдохе.

– Нет! – сказала я громко.

Его голос стал прерывистым, и из того, что он говорил, я могла понять только то, что он меня просил продолжать делать ему больно.

Мое возбуждение нарастало, заполняло мою душу и потом выходило снова через мою половую щель, вызывая загадочную экзальтацию. Я его подчиняла себе и была этим счастлива. Счастлива за себя и счастлива за него. За него – потому что это было то, чего он желал, это было одно из его самых больших желаний. За себя, потому что это было как бы моим утверждением – моей личности, моего тела, моей души, всей меня – рядом с другой личностью, которой я полностью овладела. Я принимала участие в празднике самой себя. Взяв хлыст в руку, я сначала прошлась по его заднице рукояткой, а потом и кожаными веревками, однако я его еще не била; затем для начала я нанесла ему легкий удар и почувствовала, как его тело вздрогнуло и напряглось. Большая муха над нами по-прежнему билась о лампочку, а перед собой я видела занавеску на окне, которую почти разрывала открытая рама под порывами ветра.

Последний жестокий удар по его измученной покрасневшей спине – и я взяла фаллос. Я никогда не держала эту штуку в своих руках, и она мне не понравилась.

Я нанесла на поверхность фаллоса вязкий гель и увлажнила свои пальцы этим ненатуральным, неестественным средством. Все это совершенно отличалось от того, что я видела, когда Джанмария и Джермано медленно входили друг в друга, как нежно они это делали и как сладостно было им в другой реальности, настоящей и реально существующей для них.

Моя реальность с Фабрицио была мне мерзкой: все неправда, все унизительно лживо. Лживый по отношению к своей жизни, к своей семье червь, ползающий в ногах какой-то девчонки.

Фаллос вошел с трудом, и я собственными руками ощутила, как он завибрировал, словно там, внутри, что-то разорвалось (его кишки?). Я стала трахать его искусственным фаллосом, повторяя в уме фразы, что-то вроде формул, произносимых во время обряда: это – за твое невежество, раз, это – за твое убогое самомнение, два, это – за твою дочь, которая никогда так и не узнает, какой у нее отец, это – за твою жену, которая по ночам находится рядом с тобой, это – за то, что ты меня не понял, не понимаешь, не воспринял во мне самую существенную сущность – мою красоту. Красоту настоящую, которую имеет каждый из нас, но не ты. Столько толчков, и все они грубые, жесткие, поражающие. Он стонал подо мною, кричал, иногда плакал, его отверстие расширилось и покраснело от напряжения и от крови.

– Ты уже не дышишь, мерзкая тварь? – сказала я с жестокой ухмылкой.

Он громко завопил, может во время оргазма, и затем сказал:

– Хватит. Я прошу тебя.

Я остановилась. Мои глаза наполнялись слезами.

Я его оставила в постели, потрясенного, полумертвого, совершенно разбитого, я оделась и в подъезде ласково попрощалась с консьержкой.

С ним я не попрощалась, я даже на него не взглянула, я ушла, и все.

Вернувшись домой, я не посмотрелась в зеркало. И перед сном я не расчесала сто раз свои волосы щеткой: видеть свое лицо полумертвым, а волосы тусклыми – это было бы для меня больно, даже слишком больно.