В «Гипсовом трубаче» много фактов и деталей, взятых из моего личного опыта, из жизни моих друзей. Например, приписывать всякую чепуху забытому нобелевскому лауреату Сен-Жон Персу, сочинявшему изысканно-непонятные стихи, любил Сергей Снежкин, режиссер, поставивший в 1987 году «ЧП районного масштаба». А история с карнавальной надписью «хиппи», которой заинтересовались бдительные «органы», случилась со мной на самом деле, когда я работал художником в пионерском лагере в Ступине. И тяжелая болезнь Кокотова тоже из жизни. В 1995-м мне по недоразумению был поставлен смертельный диагноз, и пока ошибка врачей не разъяснилась, я несколько месяцев прощался с жизнью, а друзья и близкие — со мной. Первое время после «выздоровления» я даже боялся вспоминать о случившемся, хотя знал, что обязательно когда-нибудь воспользуюсь этим тяжким испытанием в литературной работе. У писателя, как у хорошего старьевщика, ничто не пропадает зря. И вот спустя десять лет я поделился этим жутким опытом с моим героем.

«Онкологический» поворот сюжета мы обсуждали с Геной Игнатовым, который с конца 1970-х был моим другом, главным оценщиком моих задумок и первым читателем еще сырых текстов. Один из создателей отечественной школы программирования, он обладал тонким художественным вкусом, и его оценки были безошибочны. Неожиданный недуг Кокотова ему тоже глянулся, показался сюжетно выигрышным и «экзистенциально богатым». Но вскоре Гена сам внезапно безнадежно заболел. Два года он упорно боролся за жизнь, но кто и когда выигрывал у смерти? Проведывая его в онкоцентре на Каширке, я невольно насыщался будничным кошмаром «ракового корпуса», с внутренним стыдом перенося все это в роман, третью часть которого Гена так и не дочитал…

Мне много раз задавали вопрос: почему «Гипсовый трубач» печатался частями? Первая вышла в 2008-м, вторая в 2009-м, а третья — вообще весной 2012-го. Кому пришла в голову эта идиотская идея? Конечно же, издателям. Дело в том, что впервые в своей литературной жизни я решил написать «свободный роман», пространный, воздушный, насыщенный разговорами, вставными новеллами, сюжетными ответвлениями, отступлениями. Раньше я всегда ставил себя в жесткие рамки, без жалости отсекая лишнее. И такие мои повести, как «Апофегей» или «Небо падших», на самом деле были романами, затянутыми в корсет самоограничения. Но тут я «отвязался», и текст начал разрастаться с тропическим буйством. А издатели, доложу я вам, даже самые просвещенные, относятся к авторам, как к свиноматкам, которые в намеченный срок должны приносить положенный приплод.

«Ну и, когда вы закончите роман?» — спросил издатель, глядя на меня с ласковой неприязнью. «Года через два, наверное…» — ответил я, страдая от полученного и потраченного аванса. «Это невозможно! Сколько вы уже написали?» — «Страниц триста…» — «Так это ж целая эпопея! Будем печатать частями…» — «Никогда!» — гордо ответил я. Однако, вернувшись домой, как и положено русскому интеллигенту, предался шершавой сладости сомнений. В самом деле, Шолохов печатал «Тихий Дон» частями? Печатал. Голсуорси печатал «Сагу о Форсайтах» частями? Печатал. Надо брать пример с великих. И я согласился, тем более что написанный фрагмент представлял собой законченный сюжетный цикл — один из трех задуманных. Вторая, завершающая часть должна была выйти через год, что и было обещано на последней странице первого тома. Но «Гипсовый трубач» все разрастался и ветвился, напоминая дерево с затейливой кроной да еще с пышными омелами вставных историй, вроде «Змеюрика» или «Голой прокурорши». Я поначалу пытался рубить лишние побеги, но потом понял, что нарушаю некую внутреннюю вольную самоорганизацию текста, которая от меня уже не зависит. И отдался на милость самостийного слова.