Новый «Гипсовый трубач» сильно отличался от прежнего, «перестроечного». Теперь постаревший и разочарованный в жизни Львов, таясь от жены, каждый год уезжает якобы по грибы туда, где был однажды счастлив, где случился его «солнечный удар», его безумная любовь к Лике. В ту пору вокруг Москвы заброшенных, разваливавшихся пионерских лагерей было великое множество. Шоковые реформы и жульническая приватизация обернулись крахом и закрытием многих предприятий, прежде всего оборонных, а именно они в первую голову строили и содержали загородные детские учреждения. Новые хозяева, получившие заводы почти даром, первым делом сбрасывали «социалку»… И редкий пионерский лагерь в те годы наполнялся детскими голосами, ветшая и разворовываясь…

Я написал, как Львов просыпается, едет за город, собирает грибы, а потом бредет на развалины утраченного счастья и грезит воспоминаниями, усевшись возле гипсового трубача — там он впервые поцеловал Лику. Оставалось сочинить историю их любви и объяснить причины непоправимой разлуки… Концовку, кстати, я придумал — как мне тогда казалось, роскошную, экзистенциальную! Нагоревавшись над своей единственной любовью, Львов с тяжелой корзиной шел к шоссе, садился в рейсовый автобус и отбывал на станцию. А через полчаса, другим автобусом на ту же остановку приезжала немолодая усталая женщина, когда-то, наверное, очень красивая. Она тоже шла через лес к развалинам пионерского лагеря, тоже долго сидела, грустя, у подножья выщербленного непогодой гипсового трубача, когда-то юного, звонкого, свежепобеленного. Да, это была Лика, которая тоже каждый год приезжает сюда, на развалины неслучившегося. Много лет подряд они оба там бывают и, к несчастью, ни разу не встречаются. А может, к счастью… Такая уж странная штука жизнь!

Но «Гипсовый трубач» и на этот раз не пошел. Не помню почему. Вообще, я давно заметил, отношения автора с начатым сочинением чем-то напоминают бурный роман. Еще вчера тебя нежно лихорадило от назначенной встречи, и ты чуть не плакал, если свиданье срывалось. Еще вчера ты ложился спать со сладостной мыслью о том, что пишешь главную книгу своей жизни, что утром снова сядешь за стол и повлечешь сюжет дальше — сквозь сказочный лес творческого воображения. Но ни с того ни с сего страсть к вожделенной особе превращается в навязчивую рутину, от которой надо как-то поскорей избавиться, а начатая повесть кажется бессмысленной, банальной затеей, не стоящей усидчивого усилия. И рукопись убирается в дальний ящик стола. Чтобы закончить вещь, с ней надо вступить не в романтические, а, фигурально выражаясь, в брачные отношения, когда каждый день ты вновь и вновь видишь рядом с собой одну и ту же, давно не воспламеняющую тебя подругу, да еще без макияжа… А куда деваться — жена! Только так пишутся большие книги…

Итак, не вступив с «Гипсовым трубачом» в «брачные отношения», я увлекся другими сюжетами. Сочинил «Козленка в молоке», «Небо падших», «Замыслил я побег…» Одновременно, в конце 1990-х, у меня возник новый небывалый замысел. Когда я работал в Матвеевском с Габриловичем и Эйдлиным, меня поразила одна вещь. Я раньше думал, что сценарии пишут как прозу, просто режиссер с автором садятся рядком и отстукивают на машинке: «Вечер. Квартира. Неубранная постель. Входит Михаил.