Тусклая плита была той самой. С фотографии из дома äbi. А в том месте, где на снимке напряженно стоял Марат-абый, вытянулся невысокий холмик. И на блестящей плите было написано: «Марат Миңǝхмǝт улы Госманов» — и даты жизни.
Где стоял, там и лег. И прожил-то, оказывается, всего сорок три года.
Новая плита стояла не рядом с тусклой, а на метр дальше. Все-таки вандалы шалят, из-за которых папа сорвался в выходные. Но ведь выяснилось, что никаких вандалов нет. Значит, есть все-таки. Вон и земля в изголовье потревожена, трещина и будто следы.
Я пригляделся и сообразил, что плита стоит, где поставили. Точно, нельзя памятник на могилу сразу ставить, надо, чтобы год прошел, что ли, – чтобы земля улеглась. Вот она и улегалась – оттого и трещина. А следов нет никаких. Показалось.
Наверное, надо было что-то сделать у могилы родственников: посидеть, сказать чего-нибудь или помолиться. Нет, у могил вроде запрещено молиться. Ну не знаю я. И сам здесь задерживаться не хочу, а Дильку пугать тем более.
Напугать-то нетрудно. Следы вот придумались, треск какой-то за деревьями. И еще я уловил чуть ли не верхним веком движение далеко за бурьяном.
Я вскинулся. Глаз успел, кажется, ухватить коричневую запятую, которая тут же исчезла, но по шевелению травы было понятно, что сутулая спина так дальше и бредет. В нужную нам сторону. И гад я буду, если это не та самая бабка, которую я видел из стога и которую совсем позабыл. Значит, она прошла впереди нас сквозь жуткий свинарник, где-то здесь отвисла, пока мы по воротам лазили, и теперь перла к станции. Куда еще-то.
– Пошли, Диль, – сказал я и твердо повел ее вперед, стараясь не напороться на пики оград, но и не отрывать глаз от уходящего шевеления травы.
Дилька вяло спрашивала, куда мы опять бежим и почему в парке так много табличек. Я на ходу что-то врал, она вряд ли верила, но хотя бы ход не тормозила. Мы удивительно быстро и почти не петляя выскочили примерно в то место, где я заметил бабку, и еще шустрее дошагали до разваленных деревянных ворот. Ворота должны были перекрывать дорогу, втыкающуюся в недалекий смешанный лес. Ничего они не перекрывали даже в лучшее время – ну что могут перекрыть две лесины, торчащие на уровне лодыжек и пояса? А теперь смешные завязки из мочала, которыми жерди были привязаны к стойкам, оборвались, и лесины уткнулись носом в землю. Мы с Дилькой перешагнули и устремились к чащобе, у которой коричневая запятая быстро стягивалась в точку.
Дорога была разболтанной, но не по-деревенски широкой. А высокая трава по обе стороны, оказывается, росла – ну, сейчас не росла, а мертво торчала – поверх неохватных пней. Когда-то здесь был лес, густой и дикий. Его вырубили. А впереди, значит, нас ждал невырубленный, густой и дикий. Эта мысль меня приостановила. Только я сообразил, что все равно лашманлыкцы эту чащобу подпиливали и что в непроходимые дебри такие широкие дороги обычно не ведут. По-любому бабка древняя туда идти не боится, а я испугаюсь, значит?
И мы пошли дальше – в сырую густую тень, которую ронял лес, почти убравший солнце за верхушки самых высоких деревьев. Лишь два лучика прилетели, прямо в глаз. Мы с Дилькой одновременно ойкнули, запнувшись, переглянулись, засмеялись и пошли дальше. И услышали птиц, много, разных. Стало спокойнее.