Все не все, но пару принял. Зря, конечно. А упрямничал, оказывается, не зря. Замотанная в тряпье плошка нашлась в бидоне, замазанном воском и упрятанном за парой каких-то поломанных деревянных механизмов, – вот уж не знаю, ткацкий станок это, пяльцы или допотопный сепаратор.

И была плошка не пустой. Я неосторожно понюхал, а продышавшись и проморгавшись, рассмотрел содержимое издали. Смолистая жидкость мерзотного вида и запаха, знакомого мне со вчерашнего вечера. Не то чтобы много, но побольше порций, унесенных мной давеча. То есть получается, состав можно заранее, а не прямо на могилке готовить. Получается, зря я вчера суетился, а сегодня рыбку загубил. Получается, остальное зверье губить не обязательно. И получается, шанс успеть у меня есть. Если, конечно, я найду семена. И если, конечно, эту брагу можно смешивать загодя, за сутки она не скисает, а ее действие распространяется и на послеполнолунные ночи.

Договорились считать, что можно, не скисает и распространяется. А то неинтересно.

Я булькнул несчастную рыбку в ведро с чем-то типа воды. Она легла на бок, но вроде шевельнула плавниками. Живучая. Прямо как я. Ты дождись меня, попросил я мысленно, – получится, так обратно в речку тебя закину. Если кот не опередит.

И полез за семенами.

Семена лежали в том же бидоне, точно бабка специально для меня комплект составляла. Это добавило уверенности. Я быстро собрался, выжал мокрые штаны и куртку, бегло подумав, что, вообще-то, давно должен валяться с алым горлом, пробками в носу и температурой плавления олова, – и осторожно вышел из запретной комнаты.

Дилька посапывала, почти утонув в подушке с периной – из-под белого платка виднелся только край розовой щеки. Воск с нее толком не сошел, а стереть я не догадался. Я хотел снять пару отслоившихся кожурок или тихонько погладить сестру – настрадалась ведь, козявка. Побоялся разбудить. Поправил подушку, мысленно велел спать, пока не вернусь, и прокрался к выходу. Уже в дверях мне показалось, что Дилька вскрикнула. Я замер, прислушиваясь. Было тихо. Показалось.

И я пошел.

Убыр почти не оставлял следов – вернее, оставлял разные. Мужские отпечатки сменялись детскими, собачьи – козлиными, короткие подпалины – дырками, словно вилы вместо ходуль использовали. Ошибиться я не боялся: это были следы убыра. От любых видов, да и невидов тоже, становилось одинаково гадостно и безнадежно. Не от запаха, хотя горький запах залитого мангала не выветривался. От приближения.

Я приближался.

Давал круги, возвращался к развилкам, залезал на деревья и в ручьи, пробовал смолу и полз на спине, чтобы рассмотреть ветки снизу.

И настиг – на седьмом примерно оклике.

Это было заброшенное кладбище у заброшенной дороги. Может, не дороги. Короче, здесь была окраина леса, и вдоль нее сотни лет ехали люди. На конях, в телегах, санях и пешком, голодные и злые, почти голые или тяжеловооруженные, с семьями, табунами и рабами или совсем налегке, лишь кровь падала с подседельных сумок. Ехали от заката к восходу, потом обратно и снова так и эдак. Много раз. Иногда дорога уходила в лес, и там двести лет не росли деревья. Чаще дорога шла по степи, и трава там не росла сто лет. На стоянках и пастбищах трава перла дуром, ломая и вспучивая землю. Рядом с одной из таких стоянок и было устроено кладбище. Редкость, вообще-то. Убитых эти люди объезжали, своих умерших закапывали иногда. Но вот здесь закопали, не очень давно. И все поперло дуром: трава, деревья и что-то еще.