На счете «двадцать», когда желание вдохнуть еще не заметалось по всему телу, но уже вяло передало приветик, вдавленные в веки черные ладошки стали разноцветными. Я досчитал до двадцати пяти, понял, что дальше трусить глупо, тем более что сияние стало уползать вверх, и приоткрыл глаза.

И увидел – без очков, сквозь черную воду и густую мусорную взвесь – кораллы.

Не кораллы, конечно. Это были гроздья болотных огней, схваченные водорослями. Или газовые выделения, расцвеченные солнцем через причудливую водную линзу. Или ежегодный парад гнилостных бактерий. Или что-то еще, не знаю. Не важно.

Важно, что с самого большого кораллового островка, или мшистого выступа, или газового скопища свисала белая рука.

Человеческая.

Детская.

Дилькина.

Я не хлебнул воды, не заорал, не замахал руками и даже не выдохнул резко. Я постарался застыть на месте и сообразить, как быстро и аккуратно прекратить погружение, чуть подвсплыть, ухватить Дильку и выбраться на поверхность. Ну и вдохнуть, например.

Растопыривание рук, ног и легкое покачивание ими ничего не дало – я продолжал медленное падение в черно-бурую бездну, заменявшую болоту дно. Может, чуть медленнее. Но белая рука осталась сильно выше моей головы.

Я вцепился в переливчатую стенку перед собой. Пальцы с треском порвали стенку, оставив неровные черные дыры, которые поползли вниз, как выплеснутый на стенку гудрон. Вместе со мной, понятно.

Тридцать четыре, щелкнуло в голове. Тридцать пять.

Я падал в топь заторможенной, но бесповоротной кометой, с растущим отчаянием понимая, что трусость моя все погубила. Если бы погружался с открытыми глазами, вовремя заметил бы Дильку, подхватил ее и рванул вверх. На то бабка и рассчитывала. А теперь сам себя перехитрил. Хитрый до смерти.

Хорош паниковать. Сейчас рвану на поверхность, отдышусь и снова нырну, решил я, собрался и сделал два гребка, широких и сильных, вертикальный брасс такой.

Где-то за левым ухом тихонько шевелился ужас ожидания того, что гребки всколыхнут жижу вокруг, не приподняв меня ни на ладошку. Ужас временно смыло: я взлетел так, что белая рука оказалась на уровне моих плеч, правда не вплотную, – видимо, слишком сильно от груди выталкивался. Рука была неловко подвернута, и всю Дильку я рассмотреть не мог. Видел только, что она лежит лицом в самое сияние.

Я потянулся, потянулся еще сильнее и тронул Дилькины пальцы. Они были твердые до скользкости, как свечки с мороза. Совсем неживые.

Сорок семь, ахнуло в голове – и счет сорвался с привязи, ускоряясь и добавляя звонкости.

Щас, еще раз пообещал я мысленно и толкнулся вверх, чтобы там отдышаться и нырнуть уже как следует. Взлетел на полкорпуса и на новом гребке увидел, что Дилька лежит на узкой, как в поезде, полке, которая полыхает дискотечными огнями. И эти огни перегорают один за другим.

Я однажды капнул кипятком на бумажку из факса, оставленную мамой на кухне. Влетело, конечно, хотя чего оставлять-то где ни попадя. Дело не в этом, а в том, что кипяток, оказывается, проедает факсовую бумагу, как кислота. Вернее, полупрозрачная бумажная основа остается невредимой, а вот беленький термослой идет черными кляксами на пол-листа.