Мысль про баню оказалась верной, но запоздалой. Там сильно пахло свечкой, было очень тепло и вода в странных ведрах осталась почти горячей, зато воск на полу и полках совсем застыл. Я сперва не разобрал, что это, – в банях без электричества даже днем темно, знаете ли, – поэтому дикость какую-то представил. Его очень много было, желтовато-белого воска, похожего на смесь парафина с пластилином. Я соскреб немного ножом и рассмотрел на свету. Бабка иллюминацию как в дореволюционном Большом театре устроила, что ли, на тыщу свечей. Таз вон весь воском залит.

А следов все равно нет.

Вернее, следов куча – но все странные.

И самый странный начинался в предбаннике под лавкой. От шоколадки. Она подтаяла, но не убавилась – как я отдал Дильке полплитки, так полплитки и осталось.

Даже откусить не успела. Или не хотела одна.

Я посидел на корточках, не трогая ни шоколад, ни следы вокруг него. Встал и бездумно пошел по следу. В дом – кот так и томился за трубой, – сквозь сени, в большую комнату, к печке. Тут след как наждачкой стерли. Огненной. Я потоптался по комнате и открыл дверь в помоечную. Там был по-прежнему сумрачный порядок, только ведро в дальнем углу отсвечивало темно-зеленой эмалью.

Сейчас выйду за ограду и буду мотать круги по нарастающей, пока след не найду.

Стоп.

Я же ведро не переставлял. Оно у порога стояло.

Я выставил перед собой нож, крутнулся по сторонам, с ужасом понимая, что опоздал. Обознатушки – пусто. Хотя насчет опоздал фиг поспоришь. В любом случае с рассвета здесь никого, кроме меня, не было.

Я подумал, подошел к ведру и спросил:

– Где они?

Вернее, хотел спросить, да просипел непонятное. Я присел на корточки и требовательно стукнул костяшками в твердый бок.

Бок загудел. Ведро тускло отсвечивало даже сквозь мою тень. Отсвечивало и плохо пахло. Дно у него было измазано чем-то не видным под пушистой черной плесенью.

Единственная нечистая вещь в доме.

Я стукнул два раза, сильно. Помойный запах усилился.

Почищу, решил я, заливаясь белой злобой, сунул нож в карман, схватил ведро за ручку и потащил наружу.

Ведро было очень легким до порога. Едва я его перешагнул, руку будто гиря оттянула, а на следующем шаге еще и задергала во все стороны – как Киров чокнутый ротвейлер, с которым я напросился погулять однажды. Он мной пол-улицы вспахал и чуть руку из сустава не выдернул. Только ротвейлер молча рвался, а бичура отчаянно верещала. Дергала рукой, упиралась мелкими ножками, пыталась укусить почти незаметными зубами и кричала. Как капризный или очень испуганный ребенок.

Она и была ребенок. Не карлик, наряженный в музейную одежду для сабантуя, а постаревший ребенок, тыщу лет проживший в детской, с которой научился управляться не хуже, чем с собственным телом. А за ее пределами из тела вываливался. А это страшно, и опереться вообще не на что, по себе знаю.

И она была очень испуганной.

И еще она не умела говорить – как всякая нечисть.

Бичура не плохая. Именно так: не-пробел-плохая. Она же не только буянить умеет, она может здорово помогать хозяину, тащит богатство и везение в дом, посуду вон вылизывает. Крыски, допустим, тоже классные бывают. Но они все равно крыски.