Галя бывала в школе чуть не каждый день. На родительские собрания тоже чаще всего ходила она. И стоило ей показаться на пороге, как классный руководитель говорил:

– Ну вот, пятьдесят процентов родителей уже здесь! Бывал в школе и я. Чаще всего мне приходилось разговаривать с завучем Костенецким.

Как сейчас вижу, сидит Яков Никанорович Костенецкий за столом – плотный, лысый, с большими вислыми усами и сердитыми бровями. Двигаются брови, морщины на лбу, двигаются, недовольно посапывая, ноздри широкого носа, двигаются усы над невидным ртом, который, Должно быть, беззвучно ворчит что-то… И только глаза – стылые, неподвижные.

У него было к нам немало упреков, в том числе и справедливых. Особенно допекал его Катаев; жалобам на Катаева не предвиделось конца.

Дома все понимали: Катаев уже не тот, каким пришел к нам. И не то чтобы ребята притерпелись, нет, – он и в самом деле грубил меньше; как бы это сказать… почвы не было для грубости. Ребята отвечали кто шуткой – это самое полезное, – а кто и обидой, что тоже не проходило бесследно: нагрубив и обидев, Николай потом чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, конечно, никогда в этом не сознался бы. Обижались чаще девочки: Лида – та не терпела резкого слова и постепенно стала попросту его избегать.

– Нет, Семен Афанасьевич, – говорила она, – я лучше сама сделаю, у нас с Катаевым ничего не получится.

Николай, слыша такие слова, презрительно фыркал. Но все-таки он стал помягче. Он много бывал с Галей и малышами. Правда, поначалу он ходил с ними больше для того, чтобы отбить у Гали своих подопечных, но потом это забылось. За Ковалем и Артемчуком Катаев следил, как только мог, и уж их-то никогда не обижал. А однажды, заглянув в спальню, я увидел, как он, сидя на кровати, пришивал пуговицу к Сениной рубашке.

Его поразило, что Галя не ругала ни Лиру, ни Крещука за сломанное деревце.

– Да я бы им ввек не простил!! Я бы им за такое дело головы поотрывал! Я бы…

– Ты бы, ты бы!.. – передразнил Ваня Горошко.

А Митя сказал почти с грустью:

– Эх, брат, не понимаешь ты ничего…

Словом, дома он как-то притерся к ребятам, к нам, и острые углы его характера уже не так вылезали. Мы хорошо его знали и не всякое лыко ставили в строку.

В школе все пошло по-другому.

В первый же день Катаев не поздоровался с Яковом Никаноровичем, и тот сделал ему замечание. Николай что-то буркнул в ответ, однако назавтра поздоровался исправно – еще на дороге, увидев завуча, снял шапку и внятно сказал:

– Здравствуйте!

На это Яков Никанорович заметил:

– Вот, а вчера забыл. Разве можно забывать здороваться?

– А чего поминать вчерашнее? – ответил Николай, и конечно же это прозвучало не слишком вежливо.

Костенецкий стал выговаривать ему. Выговаривал долго, не забыл и прошлогодний случай с Ольгой Алексеевной. Николай слушал непокорно, возражал на каждое замечание, а кончил чудовищной фразой:

– Да что вы ко мне привязались, в самом-то деле?

Привычка Якова Никаноровича поминать старое могла не то что Катаева – хоть кого вывести из терпения. Для него учителя и ученики были двумя враждебными лагерями, и ему постоянно хотелось учеников изловить, обличить, уличить, покарать и уж непременно напомнить про какой-нибудь старый грех. Старого поминать нельзя, не то человеку станет казаться, что никогда он не развяжется с прежними грехами, и неохота ему будет начинать новую жизнь. Яков же Никанорович только и делал, что шпынял Николая и каждый день Поминал ему прошлое. Николай ответил вспышкой дикого непослушания, начал все делать назло. Если все сидели, он ставал, если Яков Никанорович велел встать – садился, и так во всем.