– Элизабет… ты спрашивала, всегда ли я был кузнецом. И где я набрался тех умений, которыми обычный кузнец не может похвастаться.

Элизабет улыбнулась и погладила его по плечу.

– Брось, нормальный кузнец тоже кое-что умеет… – Она вдруг заметила, как он серьезен, и покраснела. – Прости.

– Я говорил, что вырос в монастыре, среди монахов.

– У настоятеля Бернардина.

– Да. Но священником я становиться не хотел, поэтому мне позволили уйти. Настоятель Бернардин даже поговорил со знакомым кузнецом, чтобы тот взял меня в обучение. Мне тогда было одиннадцать или двенадцать. Так я и стал подмастерьем. И у меня неплохо получалось, и все складывалось хорошо, пока…

Элизабет вопросительно посмотрела на него.

– Пока однажды я не попал к солдатам. Им нужны были люди для войны, но тирольцам ведь нельзя сражаться на чужих землях – только в местных отрядах и только во благо Тироля. Но им не было до этого дела – они хватали каждого, кто им попадался. Я был не единственным тирольцем. Нам не оставили иного выбора. Просто забрали и поместили в учебный лагерь.

Там выяснилось, что я хорош в рукопашной. Поэтому меня определили в пехоту. Только вот штука в том, что мало кому удается показать себя в ближнем бою – просто потому, что многих убивают еще до того, как они подбегут к вражескому строю. Ну, я, во всяком случае, выживал достаточно успешно, и меня отправили в Италию к принцу Евгению сражаться против проклятых французов.

Вот там действительно пришлось туго.

Мы шли на французов, они шли на нас. Часто на пути оказывались деревни и мирные жители. Люди – и солдаты, и жители – погибали сотнями, в основном уже после сражения, от ран. А наш командир при этом насмешливо скалился. Его штаб был ничуть не лучше – как говорят, рыба гниет с головы.

При этом сама голова была еще в порядке – принц Евгений и его люди в основном сохраняли благородство, насколько это возможно на войне. Но он не мог следить за нашими передвижениями, а офицеры были в высшей степени жестоки. Им доставляло удовольствие поливать землю кровью. Время от времени необходимо очищать страну – так они любили говорить и смеялись при этом. Командир же громче всех.

И у него были на то основания – но об этом ты ей рассказывать не станешь. Еще не время.

И вот однажды случилось то, что должно было случиться. Противник снова наступал – их отделял еще дневной переход, – а между нами лежала маленькая деревушка. Людей там почти не осталось. Только старики, женщины и дети; мужчин то ли перебили, то ли забрали в войска. Я думал, мы выселим жителей и займем оборону в деревне. Но крупно просчитался: командование решило, что живое заграждение прекрасно деморализует противника. Трусливые французы, нежные как девицы, не смогут открыть огонь по горстке невинных. А если и станут стрелять – времени будет достаточно, чтобы кавалерия зажала их в клещи. «Погоним жителей на французов, как скотину!» Я хорошо помню, как спокойно произнес это наш командир, эта тощая свинья…

Его слова переполнили чашу терпения. Той же ночью я поговорил с единственным товарищем, которому еще мог доверять. Это был парень из Пруссии, он довольно долго воевал в составе австрийской армии. Славный малый и хороший солдат. Из тех, на кого действительно можно положиться. Мы быстро сошлись во мнении, что пора положить этому конец и неважно, какими последствиями это грозило.