Вид Миловзоры поначалу поразил Огнесвета: неужели она так постарела за три года? Его изумило, что она стала ниже его ростом на целую голову, будто усохла телом. Неужели от тоски по единственному сыну? Неловко обнимая ее перед санями, Огнесвет испытывал грызущее чувство стыда, точно сам виноват, что рука времени так сурово по ней прошлась. Все эти годы он старался не думать о ней – о той женщине, которую обязан любить, почитать и оберегать от печалей. Она запомнилась ему молодой красавицей, и теперь, видя перед собой настоящую старуху, он дивился, что за злое колдовство ее так изменило. Только позже он сообразил, что первые семнадцать лет своей жизни просто не замечал, как она старела, как прибавлялись морщины на лице и седина в волосах. Она осталась в его памяти такой, какой он узнал ее ребенком. И только сейчас, после долгой разлуки, сумел увидеть такой, какая она есть. А увидев, он словно полюбил ее вновь, со свежей силой, прочной благодарной любовью не ребенка, а почти зрелого мужа, уже понимающего, чем обязан матери. Послала бы она его сейчас за моложавыми яблочками – пошел бы, до самых верхних небес добрался бы! Стало стыдно и прежнего пренебрежения, и своего тайного желания уйти снова в лес. Раньше Огнесвет тревожился лишь о том, как станет говорить с отцом. А теперь испугался горя, в которое такой разговор повергнет мать.

Она же только и могла говорить, что о его будущем. В княжей избе приготовили стол, уставленный блюдами на десятерых, но так вышло, что сели за него только Радом и Огнесвет с матерью. От волнения и смущения Огнесвету кусок не лез в горло, но он старался есть, боясь ее обидеть. А Миловзора то и дело тянулась к его руке, желая прикоснуться к своему сокровищу и опасаясь этого чужого, неразговорчивого мужчины, в котором только она и могла разглядеть черты прежнего мальчика.

– Соколик ты мой, яблочко мое наливное! – приговаривала она, сидя напротив него за столом. – Как же ты порадовал меня! Хоть ложись и помирай! – Она заплакала, стала утирать слезы, смеясь. – Чего еще мне надобно? Я уж думала, кончена жизнь моя, буду теперь, как иные старухи, чужих детей качать до самой крады…

Огнесвет вопросительно глянул на нее: каких чужих детей? Откуда тут чужие дети?

– Отец ведь заново жениться задумал, – пояснила Миловзора, зная, что он ничего не ведает о положении дел дома. – Потому и Ладу эту привез с Угры. А что, она девка распрекрасная, как Заря-Зареница, и родом хороша: мать ее – из угрянских князей, бабка – из вятичских. Вот он и говорил: коли сын не воротится, придется новую жену брать, чтобы новых чад принесла. Прости, говорит, матушка, да сама понимаешь. А я что, я понимаю. – Княгиня снова всхлипнула и тут же устремила на Огнесвета обожающий взор. – Коли так… не могу же я противиться. Того гляди земля дешнянская без князей останется! Я уж как-нибудь… Я бы их как внуков своих нянчила…

И Миловзора снова заплакала: как ни крепилась она, намереваясь преданно нянчить детей своего мужа от другой, молодой жены, это означало бы полное крушение ее бабьей жизни.