-джан, сохрани и спаси, сам знаешь, он у меня один-единственный, других родственников нет. Аствац внимал молча, не поймешь – слышит тебя или нет. Но Нуник не отчаивалась, ходила в часовню, ставила свечи: за здравие, за долгую жизнь. Самую большую свечу зажигала под образом Богоматери – Мариам-Аствацацин, хоть ты не оставь без внимания мою просьбу! Часто делала матах[21], строго следя, чтобы обряд не приходился на среду и пятницу, и чтобы не на дни поста. Берегла петушков, как зеницу ока, к осени не забивала. Люди обычно как поступают? Оставляют в курятнике самого сильного и драчливого петуха, других же пускают в пищу – толку от них все равно никакого: не несутся, цыплят не высиживают, лишь зерно изводят да глотку без дела дерут. Но Нуник петушков берегла для жертвоприношения, ведь на матах годятся только самцы. Правила обряда требовали, чтобы жертву приносил мужчина, потому она договаривалась с Биноянц Григором, который после возвращения с Севера никому в помощи не отказывал и каждому старался подсобить. Григор не только резал петуха, но и, несмотря на протесты Нуник, чистил его: ошпаривал в крутом кипятке, дотошно и аккуратно ощипывал, следя за тем, чтобы не повредить кожу. Тщательно помыв тушку, приступал к потрошению: надрезал до грудины, осторожно убирал внутренности, стараясь не порвать желчный пузырь, промывал желудок от остатков корма. Проделывал все это в безмолвии, если Нуник что-то спрашивала, отвечал односложно, чаще ограничивался кивком или отрицательно мотал головой. Нуник его молчание не задевало, она, немного побыв рядом, уходила варить кофе. Возвращалась с дымящейся чашечкой и кусочком выпечки. Григор кофе выпивал, а к сладкому не притрагивался.

Нуник отваривала птицу в воде с освященной солью, разрезала на семь кусков и, разложив на подносе и накрыв холщовой салфеткой, разносила по семи домам. Голову и ноги петуха, крепко-накрепко обмотав красной шелковой лентой и сухой травой, вешала на ветку жертвенного дерева – чтоб отвести сглаз нечистой силы. Потом обращалась к небу: «Аствац-джан, ты свидетель, все, что от меня требовалось, я сделала. Прочее оставляю на твою милость».

Брат погиб в самое летнее пекло. Подбитый снарядом, рейсовый пазик рухнул в ущелье, унеся с собой восемнадцать жизней. Спасся только Левон, младший сын Заргинанц Атанеса. Его взрывом вышвырнуло из горящего автобуса на обочину дороги.

Весть о гибели брата настигла Нуник за работой – она как раз собралась печь хлеб. Ей потом рассказывали, что, услышав о случившемся, она молча домесила тесто, накрыла его, чтоб не сохло, холщовой салфеткой, вымыла руки, вытерла их тщательно полотенцем – и рухнула в обморок. Она ничего этого не помнила. Очнулась больной, с погасшим взглядом и трясущимися руками. Здоровье постепенно выправилось, а вот дрожь в руках осталась. Обычно она была незаметна, но, если Нуник нервничала, ладони сводило такой судорогой, что приходилось обхватывать себя крест-накрест руками. На похороны брата она пошла, превозмогая чудовищную головную боль – слегла с приступом мигрени. Во время церемонии прощания случился короткий обстрел, разорвалось несколько снарядов, но никто даже не повернулся, чтобы высмотреть, куда они угодили. Вернувшись с кладбища, Нуник обнаружила вместо своего дома руины. «Брат тебя от смерти спас, – сказал ей тогда кто-то из соседей, – не пойди ты на похороны…» «Лучше бы не ходила», – оборвала разговор Нуник.