Это создает определенную проблему, «напряжение» в том смысле, что для русского человека переход в совершенно трансцендентное бытие может быть связан с «потерей России», России, которая для него несет в себе особый мистический и трансцендентный смысл, связанный с реализацией его высшей метафизической «судьбы» (точнее, сама Россия является его судьбой такого уровня).

Ясно, что такая любовь не имеет ничего общего с банальной привязанностью и даже любовью к чему-то земному, что обычно препятствует «единению с Богом».

Здесь совсем другое, здесь лежит великая тайна.

Ничего подобного нет на Востоке. Любовь индусов или тибетцев к своей стране носит строго очерченный характер — в том смысле, что эта страна (Индия или Тибет) является для них резервуаром невиданных духовных сокровищ, которые, собственно, и нужны, чтобы уйти от своей страны в высшие сферы бытия, покинуть ее ради Неба. Как видим, такая любовь носит совсем другой характер, чем глубинные аспекты русской любви к России, которая в своем крайнем выражении несет в себе есенинскую формулу:

Пусть сущность этого различия (между Россией и Востоком) глубоко войдет в нашу память, но разрешение его — впереди.

Совершенно другой аспект различия между Россией и Востоком (который необходимо пока лишь наметить) возвращает к другому русскому гению: Достоевскому. Однако и в том и в другом случае абсолютно необходим перевод их прозрений с человеческого уровня на метафизический, надчеловеческий.

Здесь я имею в виду знаменитую идею Достоевского о том, что не послать ли нам всю эту мировую гармонию к «черту». Это выражено героем «записок из подполья», но, конечно, это «мучило» и самого Достоевского.

Кроме того, незримое дыхание Великого Хаоса шепчет порой о том же самом. Даже наша анархичность, и в духовной, и в обыденной, и наконец, в социальной жизни, таит в своей глубине этот шепот, превращающийся иногда в дикую бурю.

Ничего подобного нет на Востоке, особенно если иметь в виду метафизическую гармонию.

Но ведь когда Достоевский говорил о «подрыве» мировой гармонии — ясно было, что «мировая гармония» не может не иметь отношения к высшей метафизической гармонии. Да, мы тоже любим гармонию, но иногда вдруг готовы ее «взорвать». Все это страшно, но это есть в нас.

В итоге все это означает, что Россия способна открыть совершенно новую метафизику, тем более «взорвать» или «пересмотреть» старое, что ведет к началу нового.

И, наконец, закончим опять любовью к России, точнее, что в нашей жизни, в нашей культуре и в нашем духе существует искание некоего почти неуловимого таинственного русского метафизического качества, которое совершенно выходит за пределы мира и которое трудно определить. Это качество самой России, и оно (и его искание) только в России есть. Может быть, благодаря присутствию этого частично сокрытого качества и возникает такая ностальгия по России даже в самой России, словно слышится почти неразличимый зов из Бездны, но зов Родины.

Этого нет на Востоке.

И наконец, конечно, сама по себе Любовь к России, природа этой любви — вот что делает нас сакральными в каком-то необычном еще на земле смысле.