Рабочий момент съемок
Очень часто нас за эту картину ругали, в качестве аргументов ссылаясь на совершенно другие законы, нежели те, по которым она сделана. А оценивать художественное произведение, как постулировал еще Александр Пушкин, можно только по его собственным законам.
Скажем, классики русской критической мысли рассматривали гончаровского «Обломова» преимущественно с точки зрения социальной. А в нашу задачу входило взглянуть на это произведение с точки зрения нравственной. В наш прагматический век, когда все мы очень порционно отмеряем свои добро и порядочность, соизмеряя то и другое с собственным удобством, нам казалось, что Штольц – ярчайший представитель прагматического века. Потому что это человек, который думает о том, как жить. Где и как отдыхать, что полезно, что вредно.
Обломов – человек, который думает о том, зачем жить. Со всей его ленью, сегодня так забавляющей нас, это человек, который мучается вечными русскими вопросами, и это лишает его сил. У него действительно нет сил бороться. И если бы он не был крепостником, он бы просто умер с голоду, не сумел бы бороться за свое существование.
Но от этого вопрос «зачем жить?» не становится менее актуальным и серьезным как для него, так и для всех нас.
Возможно, Гончаров хотел, чтобы читатель любил Штольца, а сам любил Обломова. По сути, в русской классической прозе достаточно одного этого романа, чтобы понять, что такое Россия…
Сегодня Обломов и Штольц разошлись, но, я уверен, они сойдутся вновь завтра. Сто пятьдесят лет назад русское общество жило как Обломов, беспечно мечтая о том, чтобы стать обществом Штольцев, предполагая в этом спасение России. Прошло полтора века, Штольцев стало много, а счастья не прибавилось. И теперь уже Штольцы ищут Обломовых. Они еще сойдутся, если всерьез захотят добра своему Отечеству. И найдут ответ на вопрос: «Зачем и как жить».
«А кто сыграет Захара?..» Я заранее представлял его – дремучим, похожим на старого пса в репьях.
Один мой бывший однокурсник, работавший на картине ассистентом, вдруг сказал: «Попов Андрей Алексеевич». Я говорю: «Ты что, обалдел? Захара – Попов? Он генералов играет, министров, ученых, секретарей обкомов… Какой он Захар?» А он говорит: «Поверь мне, он тоскует, предложи…»
К тому моменту Андрей Алексеевич сыграл много самых разноплановых ролей в театре, но в кино, как правило, он исполнял только очень представительных мужчин. За ним как бы закрепилось такое амплуа умного партийного руководителя. Все разнообразие его киноролей заключалось в том, что на разных съемочных площадках он пересаживался из «Волги» в «Чайку», а из «Чайки» в «ЗИЛ». Он часто снимался в Кремле. Трудно было представить себе, чтобы актер его ранга так легко согласился играть острохарактерную, комедийную, почти буффонадную роль. Но в том-то и было величие этого артиста: он бесконечно тосковал по веселому и дерзкому, живому – всему тому, что он умел и любил.
К сожалению, мало кто смог разглядеть в нем этот дар. Собственно, и я бы никогда об этом не подумал, если бы не Сережа Артамонов, мой однокурсник по Щукинскому училищу, о котором я уже здесь говорил. Дело в том, что Сережа работал какое-то время в Театре Советской Армии и хорошо был знаком с Андреем Алексеевичем.