Теодор. Сколько это продлится?

Розетта. Недели две, три, но уж наверняка меньше, чем продлилось бы, если бы вы не приехали. Я знаю, что никогда не буду вашей возлюбленной. Вы говорите, что на то есть неведомая причина, с которою бы я примирилась, если бы вам было позволено открыть ее мне. Итак, всякая надежда в этом смысле мне заказана, и все же я не могу решиться принадлежать другому, когда вы здесь: мне представляется, что это кощунство и что я лишаюсь права любить вас.

Теодор. Не прогоняйте его из любви ко мне.

Розетта. Ладно, если это доставит вам удовольствие. Ах, если бы вы могли принадлежать мне, как отличалась бы моя жизнь от того, чем она стала теперь! Люди составили обо мне совершенно ложное понятие, и я так и прожила бы весь век, и никто бы не заподозрил, какова я на самом деле; вы единственный, Теодор, кто понял меня, и вы обошлись со мной жестоко. Я никогда не желала иного возлюбленного, кроме вас, а вы меня отвергли. Ах, Теодор, если бы вы меня полюбили, я была бы целомудренна и благонравна, я была бы достойна вас; а вместо этого я оставлю по себе (если кто-нибудь обо мне вспомнит) славу светской любезницы, почти куртизанки, которая отличается от уличной феи только происхождением да богатством. От рождения у меня были самые благородные наклонности, но ничто не развращает сильнее, чем жизнь без любви. Меня презирают многие — те, кто не знает, сколько мне пришлось выстрадать, чтобы стать такой, как теперь. Я твердо знала, что никогда не буду принадлежать человеку, который мне дороже всех на свете, вот я и поплыла по течению: я не дала себе труда поберечь плоть, которая все равно не принадлежала бы вам. А сердцем моим никто не владел и не будет владеть. Оно ваше, хоть вы и разлюбили его, и в отличие от большинства женщин, которые почитают себя порядочными потому, что не переходили из постели в постель, я, хоть и не блюла в неприкосновенности своего тела, душой и сердцем всегда была верна вашей памяти. Я, по крайней мере, сделала несколько человек счастливыми, над несколькими изголовьями благодаря мне кружили светлые иллюзии. Не одно благородное сердце я обманула, но то был невинный обман: когда вы меня оттолкнули, я хлебнула столько горя, что мне была ужасна самая мысль обречь другого человека на эту пытку. Вот единственная причина многих моих приключений, которые молва объясняла моим распутством. Я и распутство? О, люди! Если бы вы знали, Теодор, какая это безысходная боль, — сознавать, что жизнь не удалась, что счастье прошло мимо, что все вокруг заблуждаются на ваш счет, и переменить людское мнение о себе невозможно, что самые прекрасные ваши качества обратились в пороки, самые чистые мечты — в черную отраву, что наружу вышло лишь то, что было в вас дурного, что двери, которые распахиваются настежь перед вашими пороками, затворяются перед вашими добродетелями, — сознавать это, и не уметь вырастить посреди зарослей цикуты и волчьего корня ни одной лилии, ни одной розы! Вам этого не понять, Теодор.

Теодор. Увы! Увы! Все, что вы говорите, Розетта — это общий удел; лучшее в нас всегда остается в душе и не находит себе выхода. Таковы поэты. Лучшее их стихотворение — ненаписанное; они уносят с собой в гроб больше стихов, чем оставляют в книгах.