О, мой идеал, если ты придешь слишком поздно, у меня уже недостанет сил тебя полюбить; душа моя — как голубятня, что полным-полна голубей. Из нее то и дело вылетает какое-нибудь желание. Голуби возвращаются на голубятню, но желаниям нет дороги назад, в сердце. Их неисчислимая стая белой пеленой кроет небесную лазурь; они летят по воздушному океану, все дальше и дальше, в другие края, и повсюду ищут любви, которая могла бы их приютить и дать им ночлег: так поспеши же, мечта моя, а не то в опустевшем гнезде ты найдешь только скорлупу — память о разлетевшихся птенцах.

Друг мой, товарищ детских игр, рассказать об этом я могу только тебе. Напиши мне, что ты меня жалеешь, что я не кажусь тебе ипохондриком; утешь меня — я никогда еще так не нуждался в утешении; как завидна участь человека, питающего страсть, которую можно утолить! Пьяница не услышит от бутылки жестокого отказа; из кабака он угодит в канаву и на куче отбросов будет счастливее, чем король на троне. Сладострастник устремляется к куртизанкам в поисках доступных нег или бесстыдных ухищрений: нарумяненная щека, короткая юбчонка, распахнутое платье, вольный разговор — вот он уже и счастлив; глаза у него загораются, губы увлажняет слюна; он достигает наивысшей степени блаженства, и животное вожделение одаряет его восторгами. Игроку довольно лишь зеленого сукна да колоды засаленных, потрепанных карт, чтобы извлечь из своей чудовищной страсти и жгучую тревогу, и судорожное напряжение нервов, и адское наслаждение. Все они могут насытиться или отвлечься — для меня это невозможно.

Мною настолько завладела все одна и та же мысль, что я почти охладел к искусству, и поэзия утратила для меня свое очарование; то, что меня когда-то восхищало, теперь оставляет совершенно равнодушным.

Я начинаю думать, что сам во всем виноват, что требую у природы и общества более, чем они могут дать. Того, что я ищу, нет на свете, и негоже мне сетовать на неудачу моих поисков. И все-таки, если женщины, о которой мы мечтаем, нет и не может быть в силу законов человеческой природы, — отчего же мы любим именно ее, а не другую, к которой нас, мужчин, должен был бы непреодолимо манить наш мужской инстинкт? Кто заронил в нас понятие об этой воображаемой женщине? Из какой глины мы вылепили эту невидимую статую? Где мы набрали перьев, которые прикрепили к спине этой химеры? Какая таинственная птица нечаянно снесла в темном уголке нашей души яйцо, из которого вылупилась наша мечта? Что это за абстрактная красота, которую мы чувствуем, но не можем назвать? Почему мы часто, видя прелестную женщину, признаем, что она хороша собой, — и все-таки она кажется нам сущей уродиной? Где тот образец, тот пример, где тот заветный эталон, который служит нам для сравнения? Ведь красота не есть абсолютное понятие, и оценить ее можно лишь по контрасту. Где мы ее видали — на небе? На звезде? На балу, в тени маменьки, подобную свежему бутону отцветшей розы? В Италии или в Испании? Здесь или там? Сегодня или давным-давно? Кто была она, окруженная поклонением куртизанка? Знаменитая примадонна? Княжеская дочь? Гордая, знатная дева, чью голову венчает тяжкая диадема, усыпанная жемчугом и рубинами? Юное создание, почти дитя, выглядывающее из окошка между вьюнков и настурций? К какой школе причислить картину, запечатлевшую эту красоту, белоснежную, сияющую в окружении темных теней? Не Рафаэль ли перенес на холст восхитившие вас черты? Не Клеомен ли отполировал полюбившийся вам мрамор? В кого же вы влюблены, в Мадонну или в Диану? Кто ваш идеал — ангел, сильфида или женщина? Увы! Всего понемножку, и вместе с тем — ни то, ни другое, ни третье.