Я знаю вас только три месяца, но люблю уже давно. Прежде чем увидеть вас, я уже изнывал от любви к вам; я звал, я искал вас и отчаивался, не встречая вас на своем пути, ибо знал, что никогда не смогу полюбить другую женщину. Сколько раз вы являлись мне — в окне таинственного замка, меланхолически облокотясь на перила и обрывая лепестки цветка, или в облике неистовой амазонки, галопом проносящейся сквозь темные лесные аллеи верхом на вашем белоснежном турецком коне! То были ваши гордые и нежные глаза; прозрачные руки, прекрасные волнистые волосы и ваша полуулыбка, такая чарующе презрительная. Но только вы были не столь прекрасны, потому что самое пылкое и необузданное воображение, воображение художника и поэта, не в силах достичь той высшей поэзии, какую являет жизнь. В вас таится неисчерпаемый источник прелести, вечно бьющий ключ неотразимого очарования; вы — навсегда открытый ларец, полный бесценных жемчужин, и при малейшем движении, при самых машинальных жестах, в самых небрежных позах вы что ни миг с царственной щедростью рассыпаете вокруг неоценимые сокровища красоты. Если бы зыбкая волнистость очертаний, если бы мимолетный рисунок какой-нибудь позы могли застыть и сохраниться в зеркальном стекле, тогда зеркала, перед которыми вам довелось пройти, внушили бы нам презрение к самым дивным полотнам Рафаэля, которые напомнили бы нам вывеску кабаков.

Каждый жест, каждое выражение лица, каждый новый ракурс вашей красоты словно алмазным острием запечатлеваются в зеркале моей души, и ничто на свете не может изгладить этого глубокого отпечатка; я знаю, где была тень, а где — свет, где — неровность, на которую наводил глянец солнечный луч, а где — то место, в котором беглый отсвет истаивал среди более мягких оттенков шеи и щеки. Я нарисовал бы вас и не видя: ваш образ всегда передо мной.

Совсем еще ребенком я часы напролет простаивал перед картинами старых мастеров и жадно вглядывался в их темные глубины. Я смотрел на прекрасные лица святых и богинь, чья плоть, белизной сравнимая со слоновой костью или с воском, так волшебно выделялась на темном фоне, который из-за траченной временем краски был словно обуглен; я восхищался простотой и великолепием их облика, странным изяществом их рук и ног, горделивым и прекрасным выражением черт, одновременно столь тонких и столь непреклонных, пышностью драпировок, паривших вокруг их божественных форм — пурпурные складки этих драпировок, казалось, вытягивались, словно губы, чтобы поцеловать эти прекрасные тела. Я с таким упрямством силился проникнуть взглядом под покров мглы, сгустившейся на протяжении столетий, что зрение мое помрачалось, контуры предметов становились расплывчатыми, и все эти бледные призраки исчезнувшей красоты оживляла какая-то недвижная и мертвая жизнь; под конец мне начинало казаться, будто эти фигуры смутно похожи на прекрасную незнакомку, которую я люблю в глубине души; я вздыхал, думая, что мне, быть может, было суждено любить одну из них, ту, что умерла триста лет назад. Эта мысль нередко расстраивала меня до слез, и я впадал в великий гнев на самого себя за то, что не родился в шестнадцатом веке, когда жили все эти красавицы. Я считал, что это с моей стороны непростительная оплошность и неловкость.