Тетушка воздела свои старческие морщинистые руки в жесте горестного изумления и тоненьким надтреснутым голоском, дрожащим еще больше обычного, сказала мне: «Ах, милый господин Теодор, неужели вы нас покидаете? Нехорошо: вчера вы и виду не подавали, что собираетесь уехать. Почты не было: значит, писем вы не получали и у вас нет никаких причин для спешки. Вы посулили нам еще две недели, а теперь отнимаете их у нас: воистину вы не вправе так поступать; что подарено, того нельзя забирать обратно. Видите, какую гримасу состроила Розетта, как она на вас обижается; предупреждаю, что буду на вас в не меньшей обиде и сострою такую же ужасную гримасу, причем в шестьдесят восемь лет гримасы выходят куда более устрашающие, чем в двадцать три. Смотрите, вы добровольно подвергаете себя гневу тетки и племянницы, и все это ради невесть какой прихоти, которая внезапно пришла вам в голову между грушей и сыром».

Алкивиад, грохнув кулаком по столу, поклялся, что скорее забаррикадирует двери замка и перережет сухожилия моему коню, чем даст мне уехать.

Розетта устремила на меня еще один взгляд, такой печальный и умоляющий, что им не тронулся бы разве что тигр, который постился неделю. Я не устояла, и хотя была этим крайне удручена, торжественно пообещала остаться. Милая Розетта готова была за эту любезность кинуться мне на шею и расцеловать; своей огромной ладонью Алкивиад накрыл мою руку и с такой силой встряхнул ее, что чуть не вывихнул мне плечо, сплющил рукопожатием мои кольца, так что из круглых они превратились в овальные, и весьма основательно помял мне три пальца.

Старуха на радостях втянула в себя огромную понюшку табака.

Однако к Розетте не вполне вернулась обычная веселость; мысль о том, что я могу уехать и что мне этого захотелось, мысль, дотоле еще не приходившая ей на ум, повергла ее в глубокую задумчивость. Краски, которые сообщение о моем отъезде согнало с ее щек, вернулись, но не столь яркие, как прежде; на лице ее осталась бледность, а в глубине ее души — беспокойство. То, как я себя с ней вела, все больше и больше ее поражало. После явных знаков внимания и поощрения, которые она мне оказывала, ей непонятно было, по какой причине я отношусь к ней столь сдержанно: ей хотелось до моего отъезда добиться от меня решительного шага, а о дальнейшем она не заботилась, полагая, что без труда сумеет удержать меня при себе так долго, как ей заблагорассудится.

В этом она была права, и не будь я женщиной, ее расчеты оправдались бы, ибо, что ни говори, о пресыщенности наслаждением и отвращении, которое обычно следует за обладанием, всякий мужчина, если он не лишен сердца и не впал в самое жалкое и неизлечимое разочарование, чувствует, что любовь его лишь возрастает от взаимности, и весьма часто для того, чтобы удержать поклонника, замыслившего удалиться, нет средства лучше, чем отдаться ему с полным самозабвением.

Розетта намеревалась до моего отъезда подвигнуть меня на решительный шаг. Зная, как нелегко бывает с былой непринужденностью возобновлять прерванную связь, и к тому же сомневаясь, что когда-нибудь нам с нею еще представятся столь благоприятные обстоятельства, она не пренебрегала ни единым случаем побудить меня к решительному объяснению и отказу от уклончивых маневров, из которых я соорудила себе прикрытие. Я, со своей стороны, недвусмысленно и твердо намеревалась избегать любых встреч, подобных той, в лесном павильоне, но все-таки не могла, не ставя себя в дурацкое положение, держаться с Розеттой чересчур холодно и подчинять наши с ней отношения ребяческому благоразумию, поэтому я не очень-то понимала, какую линию поведения избрать, и старалась, чтобы при нас всегда оказывался кто-нибудь третий. Розетта, напротив, делала все, что могла, чтобы остаться со мною наедине, и частенько в этом преуспевала, поскольку замок был расположен далеко от города и окрестное дворянство редко его посещало. Мое глухое сопротивление печалило и удивляло ее; временами ее одолевали тревоги и сомнения относительно власти ее чар, и видя, как мало ее любят, она подчас готова была поверить, что она безобразна. Тогда она с удвоенной силой принималась прихорашиваться и кокетничать, и, хотя траур не позволял ей прибегать к особым ухищрениям в наряде, она все же умела приукрашать и разнообразить его так, что с каждым днем становилась вдвое-втрое прелестней, а это не так уж мало. Она пускала в ход все средства: являлась игривой, меланхоличной, нежной, страстной, предупредительной, кокетливой, даже подчас жеманной; одну за другой она примеряла все эти очаровательные маски, которые до того идут женщинам, что невозможно бывает решить, маска это или истинное лицо; она сменила один за другим не то восемь, не то десять совершенно различных образов, чтобы понять, какой из них нравится мне больше и удержаться в нем. Она создала для меня своими силами целый сераль, мне оставалось только бросить платок; но, разумеется, она ничего не добилась.