Сидя за рулем, он ликовал оттого, что она рядом, что они едут по открытой местности, а над верхушками деревьев светит солнце. С приходом весны долина прихорашивалась. У него на языке вертелось: смотри-ка, вон там через дорогу ковыляют гуси. Долина живет. Даже после такой зимы.

Она попросила высадить ее у библиотеки. А он поехал дальше и накупил съестного: дюжину коробок замороженной пиццы, картофель, яйца, морковь. И чуть не расплакался при виде бананов. Прямо на парковке он залил в себя два литра молока. Когда он приехал за ней в библиотеку, выяснилось, что она успела оформить абонемент и взяла двадцать книг. На обратном пути они зашли в «Биттеррут» поесть гамбургеров и пирога с ревенем. Она съела три куска. А он смотрел, как она ест, как ложка аккуратно выскальзывает у нее из губ. Жизнь налаживалась. Это уже походило на то, о чем он мечтал.

Что ж, Мэри, думаю, мы выстояли, сказал он.

Обожаю пирог, откликнулась Мэри.

Как только линии коммуникаций были восстановлены, в хижине начал звонить телефон. Охотник возил клиентов на рыбалку вниз по течению реки. А его жена сидела на крыльце и запоем читала.

Вскоре городская библиотека в Грейт-Фоллз уже перестала удовлетворять ее аппетиты. Ей требовались другие книги: очерки по магии, учебники чародейства и волшебства – их приходилось выписывать из Нью-Гэмпшира, Нового Орлеана, даже из Италии. Раз в неделю охотник ездил в город и выкупал на почте очередную порцию книг: «Arcana Mundi»[3], «Словарь прорицателя», «Эталон чародейства», «Оккультные учения древних». Открыв наугад ту, что попалась под руку, он прочел: «…принесите воды, обвяжите вокруг своего жертвенника мягкую тесьму, сожгите на свежих ветках и ладане…»

Она окрепла, набралась сил, больше не спала днями напролет, укрывшись шкурами. Вскакивала раньше мужа, чтобы сварить ему кофе, и тут же утыкалась носом в книгу. Ела вдоволь мяса и овощей, расцвела, волосы приобрели здоровый блеск, щеки зарумянились, глаза светились. После ужина он смотрел, как она читает у печки: в волосы вплетены перья черного дрозда, с шеи свисает клюв цапли.

В один из воскресных дней ноября он устроил себе выходной, и они пошли кататься на лыжах. На глаза им попался олень вапити, замерзший насмерть в канаве; стоило им подъехать к его останкам, как вокруг расшумелись вороны. Опустившись на колени, жена охотника положила руку на обтянутый кожей олений череп. У нее закатились глаза.

Вот так, выдохнула она. Я его чувствую.

Что ты там чувствуешь? – переспросил охотник. Что, скажи на милость?

Она содрогнулась.

Чувствую, как из него уходит жизнь. Я знаю, куда он направляется и что видит.

Быть такого не может, запротестовал охотник. Это все равно как утверждать, будто ты знаешь, какие мне снятся сны.

Я и правда знаю. Тебе снятся волки.

Да ведь этот олень испустил дух по меньшей мере сутки назад. Он больше никуда не направляется. Разве что в желудки воронья.

Могла ли она ему объяснить? Могла ли просить его понять такие вещи? И кто вообще способен это понять? Книги не давали ей ответов на эти вопросы.

Теперь она не сомневалась: грань между сном и явью, между жизнью и смертью настолько тонка, что иногда и вовсе исчезает. Особенно зимой. Зимой у них в долине жизнь и смерть различались не так уж сильно. Сердце впавшего в спячку тритона промерзает насквозь, но рептилию можно отогреть в ладонях и разбудить. Для тритона вообще нет никакой грани, нет ни врат, ни реки Стикс, есть только полоска между жизнью и смертью, как заснеженный перешеек меж двух озер: место, где озерные жители нет-нет да и столкнутся по пути на ту сторону, место, где есть одна лишь форма бытия – не жизнь и не смерть, место, где смерть – это лишь одна из возможностей, пучок зыбких видений, струйкой дыма поднимающихся к звездам. И все, что требуется, – это рука, теплая ладонь, прикосновение пальцев.