Запланированный день вылета миновал, срок визы истек, равно как и срок действия прививки от малярии. Он отправил в музей заявление об отпуске за свой счет сроком на месяц. Наступил сезон дождей: неистовые ливни сменялись духотой, на улицах поднимался пар, над горами выгибались радуги. Иногда в реку, протекавшую рядом с гостиницей, наводнением смывало коз. Уорд смотрел с балкона, как поток воды, стиснутый речными берегами, проносил их мимо, как они отчаянно барахтались, вытягивая морды над водой, и ему иногда казалось, что он – одно из этих животных, что его подхватила непреодолимая стихия и теперь он изо всех сил борется с течением, отчаянно и безмолвно вспенивая воду. Быть может, вся жизнь в том и состоит, что река несет тебя к морю, не оставляя выбора, а впереди лишь безбрежные океанские дали, набегающее волны да мрачная могила в пучине.

Он начал тосковать по дому, по спокойной смене времен года, по мягкому воздуху и обыкновенной земле. Ночами, петляя среди холмов на своем пикапе, он порой смотрел на запад, туда, где вершины были немного ниже, и грезил, что за следующим кряжем увидит Огайо. Там его дом с книжными шкафами, там его «бьюик»; воображение рисовало холодильник, до отказа набитый сыром, яйцами и бутылками молока, и вазоны с чинными нарциссами. Ему стало невмоготу отбиваться от москитов, мыться под струями бурой воды, жевать вареную кукурузу в обществе безмолвных родителей Наймы. И, хотя жил он в Африке лишь пять месяцев, его одолевала усталость; сердце рассыпалось на части. Над головой палило солнце, в груди горел пожар – слишком много было огня; так недолго и сгореть.

Настал апрель: самый влажный месяц. В гостиницу пришла телеграмма из музея. Так и не найдя ему замены, Уорда звали обратно. Обещали должность куратора и повышение оклада. В случае согласия он должен был появиться на работе до первого июня.

Оставалось два месяца. Он начал делать пробежки. Небо дышало жаром, солнце сияло раскаленной белизной, но он бежал, покуда хватало сил, шатаясь, карабкался по склонам, а оттуда стремительно сбегал вниз, к гостинице. Поначалу ему удавалось преодолевать всего несколько миль – затем жара брала свое. На него беззастенчиво глазели прохожие: вот так диковина, здоровяк-мзунгу на последнем издыхании бежит по улицам. Когда он вошел в силу, зеваки потеряли к нему интерес, а некоторые даже подгоняли его добродушными хлопками. Он увеличил расстояние до десяти километров, затем до пятнадцати, а к концу апреля пробегал уже все двадцать. Кожа у него потемнела, мышцы обозначились резче.

Каждый день он отправлял в горы водителя, через которого передавал какие-нибудь знаки внимания: то засушенных мотыльков, то синий кувшин с плавающими в нем восемью крошечными медузами. А однажды прислал пластмассовую коробочку с бархатной подкладкой, к которой были приколоты три бабочки-парусника. Когда Уорд, отдышавшись, возвращался в гостиницу, у него в груди вспыхивали какие-то проблески, а из глубины его существа поднималась доселе незнакомая, бездонная сила. На теле не осталось ни грамма лишнего жира, притом что аппетит был зверским. К середине мая он уже мог бежать не чувствуя усталости, а однажды утром, пробегая мимо торговцев корзинами и гончарных мастерских на южной окраине городка, откуда открывался вид на широкую морскую гладь и голубые струйки дыма над пляжами, почувствовал, что может бежать вечно.