Вечером за ужином взрослые обсуждают, что дом академика Сахарова купил и снес Мартин Шаккум[4], который только тем и прославился, что однажды баллотировался в президенты России и набрал чуть больше одного процента, а с тех пор избирался депутатом от правящей партии (какая бы ни правила). А может, и не Шаккум — взрослые не знают точно, слухами полнятся рублевские поселки. Знакомиться с соседями и проверять факты не принято. Принято ворчать, что разрушаются, дескать, памятники — вот дом академика Сахарова! Это Настя слышит от взрослых за ужином, но не говорят взрослые, что и сами едва ли знают, как сохранить собственный дом, столь же мемориальный, принадлежавший Настиному дедушке великому композитору Шостаковичу. Трудно его сохранить: обветшалый, с неудобной планировкой, со сталинских времен неудобной и разболтанной мебелью, со старинным железным лифтом, ведущим с первого этажа на второй, который нарочно был пристроен, когда великий композитор одряхлел, — лифтом, в котором гений застревал иногда на полдня, лифтом, которого маленькая Настя боялась, когда Шостакович умер и его лифтовая комната стала Настиной спальней. Особенно трудно сохранить все это, потому что мемориальный дом с лифтом только мешает участку под домом стоить миллионы долларов. По пальцам можно перечесть случаи, когда даже очень богатому человеку удалось бы сохранить даже очень мемориальный дом. Да и то всегда с потерями. Редчайший случай — дом Петра Авена в Барвихе, в котором жил писатель Алексей Толстой. Государственная дача, выданная для проживания главному в ту пору пролетарскому писателю лично товарищем Сталиным.

Дом оброс легендами, как обрастала легендами в Советском Союзе всякая видимость благополучия.

В воспоминаниях современников Толстого и даже в позднейшей компиляции Адриана Рудомино «Легендарная Барвиха» про этот дом — дифирамбы: какие там устраивались званые обеды, какие там подавались особенные огурцы, засоленные с гвоздем, чтобы гвоздь придавал огурцам хруста… Но нынешний владелец Петр Авен, человек внимательный, дотошный, недоверчивый и потому изучавший свой дом по околотолстовской частной переписке, показывает мне комнаты, отскобленные до чистого дерева, и говорит: прежний именитый хозяин был здесь глубоко несчастен. Мы поднимаемся по лестнице, которая выстроена заново — Толстой по ней уже не поднимался. Массивные ступени еле слышно поскрипывают у Авена под ногами (такая вокруг тишина), и банкир говорит:

— Толстой на старости лет отчего-то хотел жениться. И женился на Людмиле Крестинской-Барщевой. Только она, кажется, совсем его не любила. Он, пока был в силе, все устраивал для жены праздники, но ничто ее не радовало.

— А Рудомино, — перебиваю, — пишет, будто Людмила Ильинична была счастлива, пока жила в Барвихе, а несчастна стала, только когда ее выселили с государственной дачи.

— Не знаю, — Авен пожимает плечами. — Насколько мне известно, когда Толстой одряхлел, жена сдала его тут неподалеку в партийный санаторий. Он все писал оттуда, просился домой, но она не приняла. Там он и умер. Не дома.