— Добро! — поддержал Вакар. — Мы это осилим! (Этот листок начал выходить с ноября и был высоко оценен «Искрой» в № 38.)

Когда расходились, многие крепко жали и трясли руку Шлихтера, выражая свою симпатию. Даже скептик Розанов покровительственно похлопал его по плечу.

— Цицеронисты, но горячи до безрассудства, — сказал он. — Голова у вас министерская, а характер мальчишки-забияки. Не долго вам гулять на воле, поверьте мне.

Шлихтер многозначительно промолчал.

— Как вы себя чувствуете, Сашко? — спросил, подавая ему шляпу, Вакар.

— Отвратительно.

— Что так?

— Я не нашел здесь самого главного человека — рабочего! Ни одного рабочего в комитете рабочей партии. Веселенького мало… Разве это могильщики капитализма? Это псаломщики, которые будут кадить ладаном и бормотать капитализму: «Аллилуйя!»

«Наталка Полтавка» вывела Шлихтера на черный ход.

— Приходите еще, — густо покраснела она. — Вы так красиво балакаете по-полтавски…

Александр понял, что в азарте он переходил на украинский язык. И ему стало тепло на сердце. Нет, не забывается родная «мова»!

«Золотая моя Женюточка!

Ура! Ура! Получена телеграмма. В ней указывается, что «со стороны Департамента полиции против принятия Шлихтера на службу железной дороги препятствий не встречается». Пройдет серия каких-то нестрашных формальностей, и я — опять ура! ура! — буду принят на службу в Управление Юго-Западных железных дорог. Я счастлив безмерно, ты ведь знаешь, что я никогда и никому не хочу быть обузой.

Готовься в путь-дорогу, и, как только я прочту приказ о моем зачислении в ряды чернильных душ железнодорожного ведомства, я тебе отобью телеграмму, и лети ко мне на всех парах, не теряя ни минутки, потому что я безумно соскучился по тебе и по Сереже и Теме. В Киеве им будет хорошо. Цены здесь ниже, чем в Самаре. Днепр по-гоголевски чуден. Солнце — по-украински гостеприимно и ласково. С каким наслаждением я здесь разговаривал с нашими селянами, я просто упивался, слушал мелодичную родную речь. Бедные, темные люди в смушковых шапках и коричневых свитках. Никак не прорастут на этой благословенной земле для них ни свобода, ни счастье. Вспоминаются юношеские мои мечтания — пойти в народ. Но все это не то и не так, как теперь вижу я!

Мне так приятно разговаривать с тобой, что я никак не могу закончить свое послание. Завтра поеду на родину, в Лубны, может, подберу хорошую няньку на первое время. Желательно певучую, пусть и детей наших учит раздольным украинским песням, которые я так люблю. И пусть сыновья впитывают их красоту!

О, как я заговорил витиевато! Отними у меня перо и бумагу, иначе я изойду словами любви и счастья, что у меня есть ты, единственная и самая золотая на свете. Поцелуй детей. Твой Сашко!

Да, забыл сказать… нет, довольно! Ставлю точку. Пиши скорей по адресу…»

И только опустив письмо в почтовый ящик и отойдя шагов на сто, Шлихтер вдруг спохватился: а не наболтал ли он в письме лишнего? Не прицепятся ли самарские жандармские перлюстраторы к тексту? Он даже вернулся к почтовому ящику и заглянул в его щель. Казалось, что ящик ему лукаво улыбнулся.