— Вот попробуй подыми эту землю в одиночку! На первой же десятине живот надорвешь, за десять лет столько не сделаешь, сколько мы за месяц своротили!

Бастрыков подошел вплотную к коммунарам. Никто не удивился его возвращению, не прервал работы. Тогда он поднял руку, громко сказал:

— Соберитесь-ка, братаны, ко мне!

Его услышали не все, но те, которые услышали, передали из уст в уста дальше, и по всей поляне прокатилось:

— Кончай! Председатель к себе зовет.

Смолкли топоры, пилы, люди бросили наземь инструмент, скинули с плеч рогули и сушины, не донеся до костров. Бастрыкова окружили, недоумевая, смотрели на него и настороженно и вопросительно. Вид председателя не обещал ничего доброго: голова взлохмачена, бородка торчит клиньями, в руках — беспокойство: то лягут на грудь, то вскинутся, как крылья птицы при взмахе.

— Не все швы, братаны, прочно сшиты на нашей коммунарской рубахе, — заговорил Бастрыков. — Лопнуло в одном месте. Скажу вам — удивитесь, не поверите… Лукерья-то… Вот так устроила! Мужа не дождалась, ни мне, ни кому другому не сказалась, уплыла неведомо с кем и неведомо куда. Прихожу на кухню — ее нет, я к шалашу — и там нет. Смотрю, весь стол углем исписан. — Бастрыков на память, но не пропуская ни одного слова, передал прощальное «послание» Лукерьи. — Как прочитал я, заспешил к вам…

Бастрыков обвел взглядом собравшихся, всмотрелся в чумазые от дыма, от земли, от золы, от смолы, вспотевшие лица, в настороженные, застланные потом и усталостью глаза.

— Пожалкуем, братаны! Отменная стряпуха была!

— Ей наша коммуна что хомут с гвоздями! Грудь колет!

— Умаялась бедняга! Таку ораву попробуй накорми!

— Работы много навалил, Роман! Сам себе спуску не даешь, ну и других к земле гнешь! Поослабь вожжу!

— Что вы заныли о ней? Не от работы она! Тереха ей поперек горла пришелся… лупил ее!

— По тебе, Бастрыков, она сохла — давно заприметили! Другой бы приласкал. А ты кремень!

— Тетка у нее попадья была! В ней та же гнила закваска.

— Не бреши, Митяй! Житуха ее — нужда и слезы, слезы и нужда.

— Когда в шеренге боец падает, остальные солдаты ближе друг к дружке встают.

— Да ты что, на войне, дядя Иван?! Окстись!

— Тереха приедет, а его бабы след простыл.

Бастрыков прислушивался к говору, стараясь понять, глубока ли рана, нанесенная коммуне. Когда все выговорились и шум стал стихать, Бастрыков снова поднял руку.

— Вот что, товарищи и братаны, хочу сказать; хулить Лукерью вдогонку не стану. Старалась она. А одного старания мало. Понятие должно быть, ради чего стараешься. Тогда сколько работы ни наваливай, все ее будет мало. Призываю к понятию всех. В коммуне каждый живет ради других, а другие живут ради него. В том наша сила.

Он помолчал, взглянув в сторону женщин, сбившихся в одном месте, продолжал:

— Кто теперь на кухне встанет, ума не приложу. Может быть, ты, тетка Арина? — кивнул он на жену Ивана Солдата.

— А почему нет? Могу, Роман Захарыч! — с готовностью отозвалась женщина.

— Вот это по-нашему, по-коммунарски! — одобрил Бастрыков.

Коммунары дружной гурьбой с говором направились к тропе, продолжая обсуждать поступок Лукерьи.