— Скажу тебе, Роман, все, как Господу Богу сказала бы, — наконец послышался ее голос.
— Я слушаю тебя, Луша. Говори, как можешь. Чего ж ты? Мы свои люди.
Ей послышалось в голосе Бастрыкова и тепло и сочувствие.
— Плохо мне, Роман Захарыч. Очень плохо.
Она посмотрела на Бастрыкова. В уголках ее глаз появились крупные слезы. Он решил, что она сейчас разрыдается и разговора не получится. Но Лукерья вскинула руки, хрустнула пальцами, и он понял, что она не позволит себе плакать.
— Чем же тебе плохо, Луша?
— А ты не знаешь? Ты хоть раз подумал обо мне?
— Думал, Луша, много раз думал.
— И?
— Скажи, что тебя мучает?
— Ты мучаешь.
— Ты еще не выбросила эту думку из головы?
— Не сердись, Роман. Будь человеком, пойми меня.
— Я не сержусь. Откуда ты взяла?
— Нету у меня сил перестать любить тебя.
— Ты же мужняя жена. Тебе не стыдно?
— Не стыди меня. Не поможет. Убей лучше, как собаку.
— Перестань такими словами бросаться!
— Ну, приласкай меня хоть один разочек, Роман, а потом кинь в омут.
— Я вот встану и уйду от тебя.
— А уйдешь, и я уйду. Навсегда. Кирпичи на веревке.
Роман взглянул ей в лицо. Она побледнела. Глаза были сухие и горячие, как угли. Она не шутила. И опять невольно, сквозь свою сдержанность Бастрыков подумал: «Пламенем пылает! Нелегко пройти мимо такой… И как только у Терехи рука на нее поднимается! Знать, душа мелковата».
— С тобой можно говорить, Луша, спокойно?
— Твоими разговорами и живу. В них одних вся отрада. От Терехи только ругань слышу.
— Ты его хоть чуть любишь?
— Одного тебя люблю.
— Опять она за свое!
— Пойми ты меня как умный, добрый человек. Не могу без тебя. Исказнил ты меня. Не сердце у меня внутри — решето, раны одни. Погибну я. И ты один на свете спаситель мой…
— А ты можешь понять меня? Или твоя боль заслонила тебе глаза?
— Роман, ты любишь меня?
— Не люблю, Луша. Чтобы полюбить тебя, надо иметь душу свободной. А я все еще Любу помню.
— А полюбил бы потом?
— Не знаю, Луша. Зачем говорить о том, чего нет?
— Полюбил бы! Я знаю. И какой бы я тебе подругой была, как бы хорошо нам было!
— Ты так говоришь, будто мы с тобой двое на этом берегу. А что бы люди сказали? Коммунары? Они сказали бы: председатель наш подлец, он обманул нас. Он разбил семью товарища. Ему нельзя верить: он предаст любого и в другом. Он хвастал, что отдаст жизнь людям. А что оказалось? Он устраивает поудобнее свою жизнь, еще никак не устроив ее для всех. Ты это понимаешь, Луша, или нет?
— Уйдем отсюда, Роман. В коммуне Васюха останется.
— Лучше застрели меня на этом месте.
— Выходит, нет у меня надежды.
— Нету, Луша.
— Ты жестокий, Роман. Камень.
— Ты жестче, Луша. Ты как река в половодье: заливает и берега и острова. И нет ей дела до того, что тут люди, избы…
— Ты можешь, Роман, одну мою просьбу исполнить?
— С охотой, Луша.
— Какая моя доля будет дальше — не знаю. Вижу только — жить так нельзя… Позволь мне проститься с тобой. Дай поцелую тебя.
Лукерья встала, бережно обняла Бастрыкова за голову и поцеловала его в лоб неловким, коротким поцелуем. Теперь встал и Роман.
— Дай мне, Луша, свою руку. Я хочу пожать тебе ее на счастье.