Фарамунд не слез, а сполз по мокрому боку измученного животного. Долм подхватил под уздцы, бегом повел по кругу, охлаждая, не давая запалиться дорогому жеребцу. Когда он, сделав круг, приблизился, Фарамунд спросил сипло:

— Я точно был конюхом?

Долм бросил на него свирепый взгляд, в котором были страх и отчаяние. В следующее мгновение Фарамунд видел только удаляющуюся спину старшего конюха и блестящий от пота круп жеребца.

Впрочем, теперь он и сам чувствовал, что вряд ли был именно конюхом.

Стаи воробьев с веселым щебетом бросились расклевывать конские каштаны. Сквозь тучи проглянуло слабое солнышко, непереваренные зернышки овса заблестели как крупинки янтаря.

Он перевернул тележку, вытряхнул. Колеса почти не вращаются, подумал угрюмо, надо попросить кузнеца поправить, иначе проще вместо колес поставить полозья.

Воробьи чуть отпорхнули с дороги, а он покатил тележку, толкая впереди себя. Голова сегодня не болит, даже когда тупо пытается проломиться сквозь стену: кто он? Что с ним было? Как его зовут на самом деле?

Тележка вдруг остановилась, будто налетела на пень. Дорогу загораживал толстый, поперек себя шире, массивный мужик. Брюхо выпирало из-под полотняного передника. Рядом с ним стояли еще двое, Фарамунд ощутил на себе их наглые ощупывающие взгляды. Тоже крепкие, пропахшие деревом, смолой, стружками, все трое явно плотники...

— Ты... эта... — прогудел мужик в переднике. — Ты эта... чего?

— Что? — спросил Фарамунд. — Просто работаю.

Они некоторое время рассматривали его, один даже обошел со всех сторон. Фарамунд почти наяву увидел, как мучительно во всех трех черепах бьется одна и та же мысль: что же такое учинить, если к Неяссе не пойти: там старший конюх забавляется, к Голунде тоже не заглянешь — дворецкий почтил вниманием самую пышную бабенку, а пива больше не подадут...

Наконец, самый толстый, который в переднике, с некоторым изумлением указал пальцем:

— У него ж сапоги почти новые!..

— Да, — согласился второй. — Мне впору.

— Ну, нет, — оскорбился третий. — За них Киззик даст не меньше, чем по две кружке пива на каждого!

Оглянулись на самого массивного, тот вытер руки о передник, подбоченился. Глаза его не отрывались от сапог на неподвижном Фарамунде.

— Да, — раздался его густой голос, похожий на рев. — Да.

— Что «да»? — переспросил первый быстро. — Отдаешь мне сапоги?

— За пиво! — крикнул второй. — Носач, за пиво!

— За пиво, — бухнул толстяк, которого звали Носачем.

Первый повернулся к Фарамунду:

— Эй, чужак! Быстро скидывай сапоги.

Фарамунд тупо уставился в их лица. Все трое стояли такие огромные,

сильные, здоровые, что он сразу ощутил не только усталость после тяжкого рабочего дня, но и как ноют еще не зажившие раны.

— Это мои сапоги, — прошептал он.

— Уже нет, — весело сказал второй. — И даже не Куцего. Они уже Киззикины.

А первый добавил с кривой усмешкой:

— И вообще это уже не сапоги, а шесть кружек пива.

Во взгляде его было сожаление. Фарамунд попробовал обогнуть их с тележкой, но они со смехом загораживали дорогу. Он беспомощно поднял голову. Из окон кое-где выглядывали смеющиеся бессердечные лица. Мужчины и женщины смеялись над его беспомощностью.