— Кашей, как всегда. И хлебом!

— Слушаюсь…

Нынче, когда Дмитрий Иванович путешествовал, его проводник Позь заболел и отстал. Орлов, оставшись один, выпил в дороге, что с ним редко случалось, и пьяный проехал дальше, чем надо было. Потом пришлось составлять карту со слов гиляков, речь и объяснения которых он без переводчика плохо понимал. Возвратившись, Орлов ничего не сказал об этом Невельскому. Геннадий Иванович и так к нему иногда придирался с тех пор, как прошлой весной Дмитрий Иванович не рискнул разогнать толпу гиляков, не разрешавших ему ставить Николаевский пост, как это велел Невельской, уезжая в Петербург. Пост по его же приказу на прошлую зиму был снят, так как только весной нужно охранять устье от иностранцев. Да и помещения не было.

Большую карту Орлов теперь недолюбливал, так как на ней красовалась река, которой на самом деле, кажется, не существовало…

— Пора на молебен, Геннадий Иванович, — осторожно сказал он капитану.

— Вот экспедиция! Даже попы в ней служить отказываются! — с досадой молвил Невельской. — А кто у вас, Николай Константинович, служит?

— У меня фельдшер. Он же писарь и священник.

После обедни объявлено было о производстве десяти человек в унтер-офицеры, остальным розданы награды и к обеду всем по чарке водки.

В казарме рядом с большим столом — елка. Офицеры, нижние чины и гиляки-гости вперемежку уселись за общий стол. Обедали в три очереди.

После обеда подали десяток собачьих упряжек.

— Едем, господа, кататься! Едем, братцы! — объявил Невельской.

— Эй, Канцлер! — весело крикнул Березин на свою черную тучную собаку.

Подобин выехал на упряжке, которую одолжил у гиляка-приятеля.

— Вот у меня пес Канцлер, — говорил капитану подъехавший Березин, — так ведет упряжку, что никто не перегонит. Право, не вожак, а министр!

— И не упряжка, а правительство! — сказал Невельской. — И наоборот.

— Этого пса я издалека привез, — продолжал Березин.

— А ну давай, Алексей Петрович! — предложил Иван Подобин.

— Давай сгоняемся!

Поехали к торосам. Оттуда пустили псов по ровному снегу залива к селению. Гиляки и русские махали руками и орали в голос.

— Та-тах… та-тах… — раздавались крики погонщиков.

Подобин пришел первым.

— Канцлер проиграл! — воскликнул Невельской.

— У-у, Нессельроде! — со злостью сказал Березин и дал пинка своему вожаку. — Подвел!

Екатерину Ивановну наперебой вызывались катать и нижние чины, и офицеры. Бошняк, попридержав собак, стал говорить ей, что, несмотря на то что он не только глубоко уважает, но даже боготворит Геннадия Ивановича и преклоняется перед ним, он в то же время не может удержаться и не выразить свои чувства. И что это его глубокая тайна, и что он просит ее сохранить навсегда…

Только что ее просил сохранить свою тайну на своей упряжке Николай Матвеевич. «О, мужчины! Неужели и мой муж был столь же легкомыслен? Неужели и он так пылко ронял свои тайны?»

Вечером гиляки разъехались. Опять в казарме хор и танцы.

У Невельских офицеры за столом. Все в мундирах, Екатерина Ивановна в голубом платье, а смуглая темно-русая Харитина Михайловна Орлова — в розовом. На столе бутылка вина и остатки пудинга. Бошняк читает стихи Лермонтова. У края стола Коля Чихачев очень картинно, гордо держит голову, закинув нога на ногу, и курит трубку. Орлов хмелен, взор его чуть заметно играет, и видно, что это еще мужик-огонь, несмотря на то что ему пятьдесят. Его сильно трогают стихи. Молодая жена чуть заметно облокотилась на его крепкую руку.