Тогда она выдюжит — в своих стенах, где ей помогут все умершие, которые знают именно этот дом и именно здесь дают ей силы.

Алка обсудила беременность матери с лучшей подругой Юлькой. Юлька сказала, что сейчас так принято — рожать без мужчин, а дальше только так и будет. Знает ли Алка, что многие государства имеют уже банки спермы от мужчин с высоким интеллектом и хорошим здоровьем?

— Трахаться будем с любыми, — объясняла Юлька, — а рожать сознательно, зачиная через пробирку. В этом спасение человечества. Ты посмотри на него и ахни!

Алка спросила, куда она денет любовь.

— Я же объяснила: траханье остается в силе.

— Но любовь — это же… — Алка злилась, что не знает точного ответа и выглядит дурой, а она ведь точно знает: дура — Юлька. И банки с этим самым тоже дурь. — Нас ведь с тобой зачали в объятии, — сказала она Юльке.

— Ну и где твой отец? — ответила Юлька.

— Не важно, — сердилась Алка. — Однажды был момент любви…

— Назовем это сексом, и все станет проще и яснее.

— Ты против любви? — спросила Алка.

— Где она? Где? Покажи! — Юлька разводила руками. — То-то… Это одни слова… Миром правят ненависть и зло.

Алка вспоминала свое лето и думала: наверное, Юлька права. Ей тогда просто хотелось. Но при чем тут она?

Были же другие… Умнее ее, лучше ее. Они ее видели…

Любовь… И она им верит, верит, будь они прокляты, эти консервы со спермой и люди из пробирки. Если такое будущее, то пусть его не будет вообще.

Елена смотрела, как редко и лениво падает первый снег. Его будто разбудили среди ночи, и он едва-едва вышел на свою работу, плохо соображая, где он и что.

Воистину русский снег, умирающий в процессе бессмысленного полета, спросонок, так и не осознав цель.

"А следующий первый снег мальчик уже увидит, — сказала вслух окну Елена и была потрясена сказанным.

Она ведь ждала девочку, мыслила девочку, одну вместо другой, а сейчас сказала — мальчик. Она даже разволновалась, что из нее самой вышло недуманное слово. — Да нет! — сказала она себе. — Должна быть девочка… Должна…" Скоро ей назначат ультразвук, и все сразу станет ясным. Елена успокоилась и первый раз за все это время испытала радостное нетерпение.

Надо рассказать о свойстве белого цвета. Свойстве снега. Не того, едва разбуженного и умершего в полете, а того, который сделал-таки свое дело: укрыл землю белым. Это потом, когда вы провалитесь в жидкую грязь, скрытую первой порошей, вы скажете небу все, что вы о нем думаете. Но первая реакция на белый, белый снег — радость. У Марии Петровны это связано с еще одним ощущением. Она очень любила позднюю осень и голые деревья. В них она видела истинную красоту дерева, его характер, который дурные листья, на ее взгляд, только портили. Голое же, черное, острографическое дерево на фоне белого снега было для Марии Петровны верхом откровения. Именно тогда ветки и сучья были не просто для нее живыми, они были одухотворены, осмыслены, они покачивались, скрипели, гнулись, разговаривали без этой заполошной кроны, от которой только шум и мусор. Мария Петровна в эти дни могла гулять сколько угодно, не видя людей, а общаясь с деревьями. Ей стало наконец покойно, потому что виделся выход из положения, а главное, вместе с белым снегом глубоко и уже как бы и навсегда ушла боль о Кулачеве. Она сейчас чувствовала себя человеком, вышедшим из кризиса. «Нет уж! — говорила она себе. — Я себя вязать никому не давала, а уж другого вязать тем более грех». Их любовь хороша была для природы, для безделья, а когда загорланят все, а он как человек порядочный станет терпеть и мучиться, и жалеть… Он мужчина балованный, что, она этого не знает?