С той минуты, как у нее появился Кулачев, она больше не отказывала женщинам в праве любви, даже если…

Ну кто-то был… Елена живая… Это было летом… Алка на даче… Конечно, надо было ей остеречься… Но не ей, Марии Петровне, судить, не ей…

Более того, она понимала дочь, которая после своего изнурительного развода, после своего мужа-зануды вдруг раз — и ударилась во все тяжкие. Мария Петровна жевала себя и выплевывала, отдавая отчет, какой могла бы быть стервой, случись такое годом раньше, до Кулачева. Сегодня гордо носимое ранее ханжество казалось ей не просто недостатком там или дурью, оно казалось ей страшным злом, тюрьмой тела, в которую как бы даже принято заточаться добровольно, гордо выбрасывая сквозь железные решетки ключ от выхода. «Нате, мол, вам!» Такой она была много лет.

Сейчас же Мария Петровна твердо решила: «Никаких вопросов. Надо помочь делом».

Она так и сказала и Кулачеву, и Алке. Большая дылда все просекла раньше всех, когда помогала матери «переехать» длинный коридор больницы из конца в конец под крышу гинекологии.

— У тебя будет ребеночек? — спросила она Елену. — Но не от папы же?

Елена ничего не ответила, чему Алка не удивилась.

Скажет потом, куда денется.

Но когда Мария Петровна, как о решенном деле, заговорила об аборте, Алка спросила:

— А мама в курсе организации живодерни?

— Я ей скажу, когда обо всем договорюсь.

— Маруся! — тихо сказал Кулачев. — Пусть Лена сама все решит… Она же у нас совершеннолетняя…

— Можно сказать, совершеннозимняя, — засмеялась Алка. — Это я уже совершеннолетняя. Чуть-чуть осталось…

— Ты не в Азии, — возмутилась Мария Петровна. — А чуть-чуть тебе только до шестнадцати.

— Я лично в Азии, — ответила Алка. — Мой организм в ней.

— Перестань! — закричала Мария Петровна, а Кулачев засмеялся. Весело так, как будто это смешно…

…Елене снился Павел Веснин. Как он истаивал, наполняя ее клетки своей жизнью, как живой водой. Ее было так много, этой его жизни в ней, что она по закону справедливости отдавала ему свою, и так они перетекали друг в друга, нормальное, казалось бы, телесное дело, но и не телесное тоже, ибо в самое время счастья ее душа немножечко плакала водою слез, хотя при чем тут они, если сплошная радость и легкость, но почему-то и горе тоже?

Проснувшаяся Елена знала, что горе было от той, умиравшей в ту ночь девочки. Она не мешала им, она радовалась за них, но не удержалась, уронила слезу в их общую плоть.

«Тут и думать нечего, — сказала себе Елена. — Получается, от меня зависит убить ее второй раз… Она ведь потому к нам и пришла, что умирать не хотела… У нее не было другого варианта жить».

Решение Елены рожать так возмутило Марию Петровну, что она, как говорится, потеряла лицо. Старая, злая, некрасивая, она объясняла им всем, что такое решение может принять человек только в слабом разуме.

— В конце концов, я старалась не вникать в подробности… но скажи мне, скажи… Отец ребенка возьмет на себя хоть часть ответственности?.. Купит коляску там…

Манежик… Ведь сейчас это миллионы… Ты хоть это знаешь?

— Я все знаю, мама, — отвечала Елена. — Я даже все понимаю. Ты меня извини, но я — такая сволочь — на тебя рассчитываю… Больше не на кого… Но этот ребенок должен родиться…