От этого в ней проснулось недоверие к мужчинам.

Играть любовью она никогда не умела. И никому подобные игры не прощала. Она измучила Булавина своим недоверием. Она была слишком умна и горда, чтобы служить кому-то забавой. Не только Булавин, но все мужчины, которые стремились добиться ее взаимности, в полной мере испытали на себе ее капризы, издевательства, насмешки, ее непредсказуемый нрав. Но Булавину доставалось больше всех. Но он и не сдавался дольше всех. И вел осаду этой крепости с мрачной решимостью полководца, решившего взять ее измором и понимавшего, что для подобного подвига все средства хороши.

Однако какой-то суеверный страх все время удерживал Полину Аркадьевну от решительного шага. Она все оттягивала и оттягивала этот момент. Нет, не сейчас, потом, чуть позже, через неделю, иначе случится несчастье — объясняла она ему свои колебания и вновь и вновь отталкивала его. Весь город уже кричал об их связи. А они все еще были далеки. Она терзалась в сомнениях.

Полина Аркадьевна никогда не была кокеткой и глубоко презирала женщин, которые весьма расчетливо играли на чужих чувствах. Но сейчас поступала, как злейшая из них. И в силу известного закона, что человек ценит более всего то, что дается ему после упорной борьбы, обладание Полиной, ее любовь стали единственным смыслом жизни для избалованного и пресыщенного женским вниманием Саввы Андреевича Булавина…

— Полина Аркадьевна являлась той женщиной, к которой можно было приехать в любое время суток, с болью, смятением в душе, полнейшим нежеланием жить, и она вновь возвращала тебя к жизни одним словом, простым движением руки, когда, как мальчишку, погладит, бывало, по голове. — Булавин виновато улыбнулся. — Простите за подобные откровения, но я впервые получил возможность выговориться.

Савва Андреевич поднялся с кресла и подошел к окну кабинета. Распахнул штору, а следом — оконные створки. Запахи и звуки вовсю разгулявшейся весны ворвались в комнату. Звонкие трели выводил счастливый скворец, щебетали воробьи под карнизом, потягивало ароматом оттаявшей земли и первой, еще робкой зелени…

— Счастье-то какое, оказывается, жить! — Булавин повернул голову от окна. — Только Полюшка не дожила. А уж как она любила весну! — Он быстро про вел ладонью по глазам, смахивая слезу, и пристроился на подоконнике вполоборота к Тартищеву. Теперь его взгляд был направлен в сад, и рассказ скорее был обращен к самому себе, чем к Федору Михайловичу. — Она очень любила сидеть у открытого огня. Я велел соорудить камин в ее квартире. И с тех пор все вечера мы проводили возле него. Садились на диван, а чаще просто на ковер. Я приваливался к ней головой. Она обнимала меня и прижимала к себе. И мы большей частью молчали или тихо беседовали. Полюшка никогда не жаловалась на свои дела, но она всегда все знала обо мне и моих неприятностях. И как-то так у нее получалось, что уезжал я всегда с готовым решением, с пониманием, как изменить положение, с кем из людей расстаться, на кого сделать ставку. Она никогда не навязывала своего мнения, но неизменно оказывалась права. И со временем я не принимал уже ни одного решения, не посоветовавшись с Полиной Аркадьевной. Она помогла мне избежать множества ошибок, а бывало, и не раз, спасала от падения…