Потом нас выручили.

Я нашел Зою в воронке. Она лежала, раскинув руки, прикрыв собой семь человек солдат, которых она затащила в свою воронку. Немцы били по Зое в упор из автоматов. Очередь за очередью. По Зое и по раненым. На ней не осталось живого места. На раненых тоже. И все-таки каким-то чудом один из солдат, прикрытый ее телом, остался жив. Я в спешке не успел его запомнить, но твердо знаю, я его сам оперировал и перевязывал, он наверняка остался жив. Знает ли он, как его спасла Зоя, почему он живет сейчас?

Я иду по набережной Невы и думаю об этом. И мне хочется, чтобы сегодняшние длинноногие девчонки знали о Зое Коваленко, знали о том, что их белозубая улыбка прикрыта распластанным телом Зои Коваленко там, в затянувшейся, заросшей багульником воронке на левом берегу Наровы.

Как бы мне хотелось положить на обвалившийся край воронки самые прекрасные розы, какие только могут расти на земле.

Я знаю, что мир тревожен и чреват катастрофами, которые люди способны предотвратить. Я верю в это.

Я также знаю, что горе на всей земле пахнет одинаково.

Мне немало пришлось поездить по земному шарику.

Несколько лет назад я побывал в одной латиноамериканской стране. Мне довелось побывать в самом роскошном городе этой страны, расположенном на обрывисто-холмистом побережье Тихого океана. Он бьет в набережную, дробя на волнах отражение отелей и особняков. Курортный сезон кончился. Город был пуст. Величественные пеликаны медлительно взмахивали крыльями, цепочкой летали у самого берега, выискивая рыбу.

Гуляя по городу, мы заметили вывеску ресторана «Берлин». И не знаю почему, зашли туда. То, что я увидел, меня ошеломило. За столиками сидели в мышиного цвета мундирах при всех регалиях и знаках различия настоящие фашисты. Сидели, раскачиваясь, и слаженно пели «Дойчланд, Дойчланд, юбер аллес», пристукивая в такт песне пивными кружками по столикам.

Оказывается, они, палачи Клоога и Освенцима, серые, как человеческий пепел, живы, и стрелять в них нельзя. Они удрали от расплаты и готовы к реваншу. И это омрачило и насторожило меня. Я реально увидел ту слепую животную силу, которая жаждет поставить человека на четвереньки.

Потом мы попали в шахтерский городок. Я видывал нищету и каторжный труд, а то, что я увидел в этом городе, вообразить трудно. Представьте себе семью шахтера — семь, восемь человек детей, мал-мала меньше. Шестнадцатичасовой рабочий день в шахте, уходящей под океан, где нет ни подъемника, ни света и весь инструмент — старинный обушок, а месячной зарплаты шахтера едва хватает для того, чтобы расплатиться за скромный обед на двоих в ресторане. Но когда я увидел в пропитанном угольной пылью шахтерском помещении подобие нашей стенной газеты, где эти голодные нищие люди обязались внести свой недельный заработок в фонд помощи Вьетнаму, — я с новой силой поверил в то, что справедливость в конце концов победит на нашей настрадавшейся Земле, что человека нельзя поставить на четвереньки, потому что вера в человеческое трудовое братство в человеке неистребима.

Я это вспомнил к тому, что наше солдатское братство жило такой же высокой человеческой целью, таким же благородством отношений, что и шахтеры этого городка, и сожалел о том, что карающий меч нашей справедливой мести не всех покарал по заслугам. Иным удалось улизнуть. Будьте внимательны.