Захлебываясь, он все-таки добрался до берега и вылез в крапиву, дрожа от страха и холода.

Так он научился плавать.

Вернувшись в деревню, обсохнув по дороге, весь остаток дня он бултыхался в Лошадином бочаге, переплывая от берега до берега. Сизый от такого усердия, он прошел мимо ошарашенного Веньки, не удостоив его даже взглядом.

Ночью надо было пасти лошадей. Ему впервые доверили это дело. А лошадей было всего пять по всей деревне, и он знал каждую.

В сумерках, взяв краюху хлеба и три спички с серной щечкой от коробка, погнал он лошадей за Перетужину на Утиный мыс. Холка у Воронка острей ножа, и сидеть на ней не то что неудобно, а просто больно, но он бодро, как настоящий всадник, проехал по всему посаду и только в осиннике, когда деревня скрылась за кустами, соскочил с Воронка.

Над речкой уже поднимался туман, и прохладный воздух волнами стлался по теплой земле. Лошади разбрелись по мысу, похрустывая сочной травой и чмокая в топких местах копытами. Кукушкин наломал сушняку, надрал бересты и с одной спички разжег небольшую теплинку на сухом и голом месте под тремя елочками. Потом поел хлеба, запил из родника и добавил в огонь хворосту.

Ночь пришла как-то сразу, густая, влажная. Только дергачи ржавыми голосами перекликались по всему лугу да трещали медведки. У костра было тепло, весело.

Кукушкин отошел от костра и лег на траву, раскинув руки. И сама земля повеяла на него свежестью и покоем.

Он глядел на небо, густое небо июньской ночи, полное звезд, маленьких и больших. Он смотрел на эти звезды бездумно и спокойно, и до его слуха доносилось похрустывание травы на лошадиных зубах и чмоканье копыт.

Ему приснилась мать. Она вытирала Кукушкину нос подолом. Подол почему-то был жестким и волосатым. Кукушкин проснулся. Перед ним стоял Воронок и тыкал ему в нос мокрой мордой, обдавая теплым дыханием.

Всходило солнце. Ни одна лошадь, пока он спал, не ушла в поле на клеверища или в овсы.

Осенью Кукушкин загрустил. Полетели белые мухи. Холодно. Сидеть на печке скучно, а выйти на улицу не в чем: на всю ораву у тети Поли одни калишки. Прямо беды не оберешься с этими калишками.

Вчера захотелось Кукушкину на двор сбегать. Соскочил он с печки, сунул ноги в калишки, хлопнул дверью и побежал, пристукивая задниками, в хлев Воронка сделать свое нехитрое дело — и снова в избу. Вылез из калишек и опять на печку. А тут как раз дяде Саше вышла необходимость выглянуть на улицу. Поднялся он из-за верстака, где подшивал свои вконец разбитые валенки, сунул ногу в калишку да как крикнет.

— Какой дьявол в штиблетах навоз развел!

Он очень уважительно относился к обуви и даже липовые лапти называл: туфли с дырочкой.

Сиди весь день дома. Качай зыбку. Помогай дяде Саше концы сучить. Полезай на печку или на полати. И все. Продует Кукушкин дырочку в ледяном узоре на стекле. На дворе бело и холодно. Попускает мыльные пузыри. Скучно.

Выручил его на этот раз дед Павел.

— Пойдем ко мне, — позвал он Кукушкина.

И они вместе прошли в приделок деда Павла. В приделке было тепло, пахло мятой, полынью, горелой свечкой и ладаном. Около лавки на полке под ситцевой занавеской стояли книги. Кукушкин никогда не видел книг.