– Какой ужас, – пробормотал Борис. – Что я наделал…

Больше всего ему хотелось вскочить с места и во всем признаться. А потом провалиться от стыда сквозь пол. Однако пол выглядел крепким, и провалиться сквозь него вряд ли бы удалось. Поэтому Борис опять промолчал.

Окружающие вновь аплодировали.

– Вам не нравится? – спросила Сетунь. – Но ведь это так математически выверено. Так прогнозируемо, не то что предыдущий исполнитель, в музыке которого я не смогла обнаружить четких алгоритмов.

Тут Борис не выдержал, вскочил со стула и крикнул:

– Посредственность! Коллеги, вы разве не слышите? Он – посредственность!

Сидящие за ближайшими столиками оборачивались, но хлопать не переставали.

– Ты сам попробуй такое сочинить, – посоветовали ему.

– Так чувствительно, очень, очень минорно. – Девушка промокнула салфеткой потекшую тушь, отчего записанные на ней формулы расползлись серыми пятнами.

– Ну, хоть вы скажите свое мнение, товарищ Монк, – крикнул Борис прогрессивному джазмену, но тот, к сожалению, его не расслышал. Он стоял под плакатом с намалеванным интегралом и рассматривал музицирующего робота, почесывая затылок под смешной шапочкой и всем своим видом показывая, что советские ученые – очень странные люди, гораздо страннее, чем он сам.

Панкрат разошелся не на шутку:

– Мне нужна кисть. Я буду рисовать.

– Лови! – крикнули с первых столиков, и Панкрат ловко схватил брошенный карандаш.

– Мне нужен холст, – прогудел робот, шагнул к листу ватмана с намалеванным интегралом и потянул его вниз как раз настолько, чтобы перед ним оказался кусок чистой бумаги. – Что вам нарисовать, частные экстремумы?

Огонек Тесла над его башкой разгорался все ярче, и вместе с этим в столовой становилось сумрачнее – светильники под потолком и на столах угасали. Сцена, где Панкрат продолжал представление, стала самым ярким местом «Под интегралом».

– «Грачи прилетели» Саврасова! – крикнул кто-то.

– Айвазовского давай. «Девятый вал».

– Ой, девочки и мальчики, а пускай он меня нарисует, а? Вам ведь все равно, а мне приятно.

– Пиросмани, вах, только Пиросмани! «Жираф»!

Спор разгорался, а Панкрат держал наготове карандаш, готовясь выполнить любой заказ публики. Борису показалось, будто робот увеличился в размерах, навис над залом, а его массивная тень протягивалась все дальше, расширялась, охватывая сидящих странным клубящимся туманом.

– Он великолепен, – сказала Сетунь. – Его мыслительный аппарат – совершенство. Я горжусь им.

– «Джоконду»! – вдруг раздалось в зале, и все зааплодировали.

– Точно! Правильно! «Мону Лизу» хотим!

– «Купание красного коня», – попробовал кто-то возразить, но его не расслышали. Толпа требовала от Панкрата повторить самый знаменитый портрет, когда-либо созданный человеком.

И Панкрат принялся рисовать. И чем-то его изобразительная манера походила на игру Монка – он касался листа короткими быстрыми движениями, словно АЦПУ, выбивающее на рулоне ряды нолей и единиц. Сидевшие ближе могли рассмотреть – то на самом деле были ноли и единицы, но для остальных они сливались в сероватую полосу, которая расширялась, а в ней проступали знакомые черты портрета великого Леонардо.