— Так что же, ты следуешь и всем прочим законам и церемониальным ритуалам?

— Я соблюдаю шаббат. Я возлагаю тфиллин. Я произношу молитвы за трапезой и, разумеется, веду многиеслужбы в синагоге — в смысле, вел до недавнего времени. Бенто, ты же понимаешь, что раввин должен полностью погружаться в религиозную жизнь общины…

— И, — перебил его Бенто, — ты делаешь это исключительно для того, чтобы завоевать доверие людей?

Франку на миг замешкался.

— Не только. Сказать так — означало бы слукавить. Часто, исполняя свои церемониальные обязанности, я забываю о содержании произносимых слов, растворяюсь в ритуале — в волне приятных чувств, которая захлестывает меня. Псалмы вдохновляют и одухотворяют меня. И я люблю поэзию псалмов, всех пиютим[122]. Я люблю каденции, аллитерации, и меня чрезвычайно трогает пафос слов о старении, о предстоянии перед смертью и жажде спасения.

— Но есть кое-что, еще более важное, — продолжал Франку. — Когда я читаю и пою еврейские мелодии вместе со всей конгрегацией, я чувствую себя защищенным, я чувствую себя дома, я почти сливаюсь со своим народом. Знание о том, что все остальные разделяют со мной то же отчаяние и то же стремление, наполняет меня любовью к каждому из них. Неужели ты никогда не испытывал подобного ощущения, Бенто?

— Когда был юн — наверняка испытывал, но не теперь. И уже много лет не испытываю. В отличие от тебя, я не способен отвлечь внимание от значения слов. Мой ум всегда настороже, и, когда я достаточно подрос, чтобы исследовать истинное значение Торы, моя связь с общиной начала ослабевать.

— Видишь ли, — Франку схватил Бенто за руку, — вот именно в этом между нами есть фундаментальное различие! Я не согласен с тем, что все чувства должны быть подчинены логике. Есть некоторые чувства, которые заслуживают равного статуса с рассудком. Возьми, к примеру, ностальгию. Когда я веду моление, я соединяюсь со своим прошлым, с отцом и дедом и — да, Бенто, осмелюсь сказать, я думаю о своих предках, которые на протяжении 2000 лет произносили те же строки, распевали те же молитвы, пели те же мелодии. В такие моменты я теряю чувство собственной значимости, свою отчужденность и становлюсь частью, очень маленькой частью нерушимого потока общности. Эта мысль дарит мне нечто бесценное… как описать это?.. сопричастие, единение с другими, которое невероятно утешительно для души. Мне это необходимо. Полагаю, это необходимо всем.

— Но, Франку, какой прок в этих чувствах? В чем преимущество того, чтобы удаляться от истинного понимания? От истинного познания Бога?

— Преимущество? А как насчет выживания? Разве люди не всегда жили в той или иной форме общины, пусть даже это просто семья, род? Как еще мы могли бы выжить? Ты вообще не испытываешь никакой радости от общности? Никакого чувства принадлежности к группе?

Бенто начал было качать головой, но тут же перестал.

— Я ощутил это, что достаточно странно, за день до нашей предыдущей встречи. По дороге в Амстердам я увидел группу евреев-ашкенази, которые совершали церемонию Ташлих. Я плыл на трекскойте, но тут же сошел с него и пошел им навстречу. Со мной поздоровалась пожилая женщина по имени Рифка и подарила мне кусок хлеба. Не знаю почему, но ее имя застряло в моей памяти. Вместо того чтобы бросить Рифкин хлеб в воду, я съел его. Медленно, по крошке. И это было необыкновенно приятно… Правда, потом, когда я снова двинулся в путь, мое ностальгическое чувство ослабело. Все это впечатление было лишним напоминанием о том, что херем подействовал на меня сильнее, чем я думал. А теперь наконец боль от изгнания угасла, и я не ощущаю никакой, совершенно никакой потребности погружаться в общину.