«Имперский закон об охоте» был также выдержан в природоохранном стиле. Юстус Бётхер писал:
Закон об охоте также дополняет программу охраны природы, так как он объявляет угрожаемые виды дневных и ночных хищных птиц, а также и других животных (например, тюленей, каменную куницу, хорька) видами, «на которые возможна охота». Если до этого наши виды сов могли без разбора уничтожаться, то теперь это стало невозможным, поскольку только допущенный к охоте человек имеет право стрелять в какое-либо животное. Тот факт, что в определенные периоды года теперь запрещена охота на такие виды, как тюлени, лесная куница, скопа, канюки и чайки, отчетливо выражает стремление предотвратить их вымирание.
Теперь были увязаны друг с другом интересы не только лесников и защитников природы (бывших противников), но и охотников. Все они были подчинены «большим общим целям». Не говорилось, правда, о том, что отныне «тотальному государству» давалось в руки средство регулировать охоту на значительно большее число видов животных, чем прежде. Право на охоту получали теперь только «физические лица», а не охотничьи общества, то есть, к примеру, группа крестьян права на охоту уже не имела. Охоту следовало осуществлять только под руководством лица, обладавшего правом на нее, либо же это привилегированное лицо отправлялось на охоту в одиночку. Охотникам из числа национал-социалистов, прежде всего самому Герману Герингу, это сулило ничем не омраченные, разнообразные охотничьи забавы, причем совершенно легальные.
Когда в 1930-х годах началась реализация крупных строительных проектов, социологи растений получили тот самый заказ, о котором говорили Фитингоф-Риш и др. Перед строительством автобанов и промышленных объектов, а также перед проведением работ на территориях Имперских партийных съездов в Нюрнберге и в Освенциме (знал ли кто-то тогда о цели этих работ?), социологи растений картировали участок и на основе этого давали заключение о климаксной либо «потенциально естественной растительности» (ПЕР), которой в будущем надлежало декорировать дорогу или фабрику. Нужно же было содействовать природе там, где естественного лесного сообщества не было, и его предстояло восстанавливать. При этом, как писал в 1934 году Имперский уполномоченный по ландшафтам Альвин Зайферт:
«…автобан – казалось бы, кошмар для любого любителя природы… должен оказаться более коротким путем к истинной природе, чем обычная основная или проселочная дорога… Сохранению и восстановлению истинной природы служит и посадка деревьев вдоль новых дорог… Ведь каждая дорога должна быть окаймлена деревьями, иначе она не будет немецкой. Так как во всем, что близко немецкому духу, присутствуют дерево и кустарник… Восстановление первоначального богатства и былого многообразия есть цель биологии».
Несколькими годами позже, в 1938 году, Зайферт пишет на ту же тему работу под названием «Reichsautobahn im Wald» («Имперский автобан в лесу»). Начинается она с описания вырубок, и далее читаем:
…Подобная участь обошла наше жизненное пространство, и этим мы обязаны в первую очередь тому, что немецкий человек видит в лесу не только источник и возможность сиюминутного пользования, но связан с лесом душой, всю свою историю он видит в дереве друга. Верным отражением этого душевного настроя является народная песня, и даже в сказке, этом воспоминании о праэпохах, лес – не только мрачный ельник, в котором теряются дети, но и сокровенное укрытие, в тени которого цветет голубой цветок, вечный символ немецкой ностальгии… Нерушимость этого наследия проявляется в том, что любовь к лесу выдерживает все разочарования, которые приносит возникший в XIX веке на месте лесов форст, менее любимый и далекий от картины истинного леса в его первоначальной силе и красоте. Мы уже почти забыли, что такое настоящий лес… Когда же сегодня, следуя врожденному велению сердца, пусть даже по автомобильным дорогам мы отправляемся в лес, и нас спрашивают, неужели мы надеемся в этих сухих сосновых стволах увидеть когда-нибудь величественный лес, мы отвечаем, что думаем не о сегодняшнем и не о завтрашнем дне, но – на столетия вперед. И в течение этих столетий, принадлежащих уже не эпохе близорукой расчетной экономики с ее прислужливыми технологиями, а совсем другому, только начинающемуся времени господства живого, на месте однообразных безрадостных форстов поднимутся живые смешанные леса.