– Здесь телефон очень нужен, – сказала она с усилием. – Как я могу советовать?

– Можно, я вам снова позвоню? Минут через… через сколько?

– Может быть, через полчаса.

– Я не прощаюсь! – крикнул я и хлопнул трубку на рычаги.

"Анализирую, – сказал я себе. – Что я знаю и что я чувствую? Она догадалась, что это я приезжал. Значит, я не зря съездил. Далее: я осмелился сказать, что приезжал ради нее. Но она это отнесет на комплимент, ведь в капелле я ж сказанул: красивая – вы, она ж отмахнулась. Ладно, звоню и еду".

Я посадил себя за авансовые отчеты, ибо без отчета за командировки мне б не выдали новых командировочных. Вернулся Эдик.

– Позвонил, – понял он.

– И позвонил, и еду.

– Двигай, – как-то вяло одобрил Эдик. – Хочешь, покажу, как американцы сидят? – Он задрал ноги на стол. – Это у них хороший тон, означает раскованность, непринужденность, а по-нашему – это свинство. Был в Америке?

– Нет. И не хочу.

– Почему? – надо. На кладбище интересно побывать, на кладбище цивилизации. Сказал же им Шпенглер: закат – не верят. Если у них рассветет, то только от нас, с востока.

– А у нас тоже с востока?

– А у нас ничего не закатывается, у нас солнце ходит как наливное яблочко по блюдечку. Ой, Суворов, кажется мне часто, что я умер, меня находят утром, а в руках приемничек, и по нему классическая музыка. То есть понимают все, что музыка звучала в моих руках всю ночь. Не рядовая кончина, а?

– Эдуард Федорович, ну зачем вы так? То такая бодрость, то такие разговоры.

– Амплитуда менталитета. Значит, едешь? Эт-то надо отметить.

Я увидел, что начальник пьян. Но как-то не как раньше, невесело, даже угрюмо.

– Американцы приучили обезьяну звонить по телефону, это высшее их достижение. Но не обезьяны. Она пойдет дальше их, дойдет до Дарвина. – Эдик стал ногой набирать какой-то номер. Не получилось. – Видишь, а у меня не получается. То есть американская обезьяна эволюционирует быстрее, чем русский профессор деградирует. Я когда ходил в Индокитай, там в порту был ихний бомж, его кто-то приучил протягивать нам пустой стакан и говорить: плексни, пацкуда.

– Может, я вас домой провожу, а, Эдуард Федорович?

– Ты забыл, что у меня не дом, а ночлежка. К Валере пойду. Пойдем?

Я промолчал.

– А, у тебя проблемы. Срочно решай. – Эдик закурил.

Фольклор семидесятых: "Выплеснуть бы в морду этому жиду, что в коньяк мешает всякую бурду. Был бы друг Петруха, он бы точно смог, но нынче, бляха-муха, он мотает срок". А также фольклор шестидесятых, оттепель, разрешенность заразы разврата: "Солнце зашло, и на паркет выходит муха…"

Наконец он ушел. Я кинулся к телефону.

– Она ждала звонок, ждала, но больше ждать не могла.

Утром я был на Московском вокзале в ее городе. Звонить я не стал, ни домой, ни в школу. Почему-то мне было так хорошо, как никогда не бывало. Я прошел весь Невский насквозь, вышел к Неве, перешел ее, повернул налево, шел долго, пока не устал. Чего-то съел в каком-то кафе, повернул обратно, дошел до Петропавловской крепости, но в нее почему-то не зашел. Время совершенно не шло. Какая была погода, я тоже не соображал, не холодно, и ладно. Ветер или снег – не важно, главное – она в этом городе. "И никуда не денется", – упрямо говорил я. Снова повернул, теперь уже направо, и по другому мосту вернулся на ее берег. Так я и говорил: ее река, ее проспект, ее берег. Когда шел по мосту, раздался выстрел из пушки. Я сообразил – полдень.