Разумеется, первым делом я бросился к дяде Коле Калугину и застал в их комнате интересную сцену. Мой друг Мишка обеими руками держал крышку дивана, а дядя Коля до пояса просунулся в его разинутую пасть. Вскоре он вытащил два черных погона с желтыми скукожившимися сержантскими ленточками. Увидев меня и мгновенно оценив оперативную обстановку, бывший отважный гвардеец-артиллерист вручил Мишке и мне по одному погону.

— Сами делите! — сказал он при этом. — Писать ничего не стану. Не умею я…

— Не умеет! — ехидно подтвердила Мишкина мать. — Третий год заявление на квартиру написать не может!

Поразмышляв, мы с Мишкой решили преподнести погоны как коллективный дар музею, тем более что без воспоминаний они для поездки в Ленинград были недействительны.

Через некоторое время, побывав в гостях у дальнего маминого родственника, я разжился подлинным гвардейским значком и тетрадным листом с рассказом о том, как в боях за освобождение Белоруссии танкисты покрыли себя неувядаемой славой и получили высокое звание гвардейцев, связавшее их со славными традициями русского оружия, о которых будущий генералиссимус внезапно вспомнил, когда немцы били по Москве чуть ли не из пушек. Для убедительности мама заверила тетрадный листок в заводоуправлении круглой колосистой печатью.

Но и мой друг Мишка не терял времени даром: от своего дяди он получил монокль и подробно изложенную на бумаге историю этой вражьей стекляшки, которая была обнаружена Мишкиным дядей-разведчиком в немецком штабе в стакане еще теплого чая, куда монокль выпал из полковничьей глазницы в тот самый миг, когда полковник резко вскинул брови, услышав невероятную новость: русские перешли границу тысячелетнего рейха!

Я и мой друг Мишка шли, как говорится, ноздря в ноздрю. А в школе уже начали подводить предварительные итоги, и становилось ясно, что не нам, не нам достанется Ленинград с его Медным всадником, Летним садом, разводящимися мостами и потрясающим, если верить слухам, сливочным пломбиром…

Однажды вечером, когда я одиноко сидел «на ящиках» и горевал, точно сестрица Аленушка, утратившая братца Иванушку, ко мне подрулил Ветераныч.

— Не прикрыли еще ваш музей? — поинтересовался он.

— Нет. А что?

— Нужны еще экспонаты?

— Нужны…

— Чего ж тогда ко мне не зайдешь?

— К вам? — искренне удивился я.

— Ко мне! Заходи! Есть одна вещица — память о фронтовом друге.

В тот же день я отправился к Ветеранычу. Никогда раньше бывать у него мне не приходилось, хотя в остальных тридцати шести комнатах общежития я неоднократно гостил и даже ужинал, если, случалось, родители опаздывали с вечерней смены.

Дверь у Ветераныча была железная. Рассказывали, что раньше там располагалась купеческая кладовая, куда галантный оптовик прятал от жены своих приятельниц.

Оказалось, Ветераныч жил очень даже неплохо: в углу стояла деревянная полированная кровать, а не какое-нибудь панцирно-никелированное сооружение, напоминающее спортивный батут. Рядом пристроились трехстворчатый шкаф и сервант с горкой. На стеклянной полочке большой хрустальный графин принимал парад рюмок и фужеров, а в глубине, среди чашек, плутал фаянсовый Сусанин с топором, заткнутым за красный кушак. Пол в комнате был так густо намастичен, что подметки при ходьбе прилипали к паркету и звонко отщелкивали. За окном, на прохладе, висела туго набитая продуктами авоська.