Владек. Главное, чтобы Марианка была в безопасности, верно, Зигмунт?

Зигмунт. А как же! Чтобы никто не смел ее обижать! Никто!

Владек. На следующий день я сказал Марианке, что война закончилась и она свободна. Может уйти, если хочет. Но Марианка заявила, что никуда не пойдет, потому что перед Богом и перед людьми она — моя жена и все тут.

Марианна. Вот только детей у нас больше не было.

Все.

Зоська. Не знаю, как Зигмунт догадался, что это я спрятала Менахема.

Зигмунт. Зоська, признайся по-хорошему. Мы знаем, что он у тебя всю войну скрывался! Ты и Олеся грибами отравила, чтобы спать с этим пархатым. Ну и дурак же я, что сразу не допер!

Зоська. «Да ты что, Зигмунт? Какой еще Менахем?» Он залепил мне пощечину.

Зигмунт. Я велел товарищам подождать во дворе.

Менахем. Я все слышал, но что мне было делать?

Зоська. По правде говоря, я сама согласилась. Только бы он не стал искать Менахема. Я понимала, что, если они хорошенько поищут — непременно найдут.

Зигмунт. Ты, Зоська, помни: мы — не бандиты. Мы — польская армия. Если этот паршивый большевик не объявится, мы вернемся сюда и поговорим с тобой иначе, а потом тебя расстреляют от имени Республики Польша!

Менахем. Когда они ушли, я вылез из укрытия.

Зоська. Надо отсюда уезжать.

Менахем. Поедем в Америку. Надо бежать. Обо всем забыть. Начать новую жизнь. Здесь нас убьют. Мстить не имеет смысла. Иначе жизни не будет.

Зигмунт. Однажды я сел и написал Абраму письмо.

Дорогой Абрам!

В первых строках своего письма сообщаю тебе грустную весть: наш одноклассник Якуб Кац и наша одноклассница Дора со своим ребенком, а также все наши евреи мертвы — их убили гитлеровские нелюди, заживо сожгли в овине женщин и детей. Никого из твоих родных не осталось! Нет раввина. Убит гадами и наш одноклассник Рысек. Нет слов описать, что вытерпела наша родная Польша, наш народ и наши несчастные одноклассники.

Боже, зачем ты подвергаешь нас таким испытаниям? Желаю тебе всего доброго. Зигмунт.

Абрам. Дорогой мой товарищ Зигмунт, твое письмо надрывает мне сердце. Я плачу день и ночь, и даже в молитве не нахожу утешения. Значит, нет больше на свете нашего Якуба Каца? И Доры? И нашего товарища Рысека?

Я вспомнил, как в день моего отъезда собралась родня — все пошли со мной, когда я прощался с синагогой и могилами предков. Помню, как дядя Бенек, мамин брат, всю дорогу играл на кларнете, а бедная моя мама, не переставая, плакала, словно что-то предчувствовала. Но она, бедняжка, наверное, беспокоилась обо мне — о том, что может случиться с ее сыном, а не о своей судьбе, о том, что злодеи запрут ее в овине и сожгут заживо. Вместе с другими евреями нашего местечка. Из всей нашей большой семьи остался один я.

Не могу писать, дорогой мой товарищ Зигмунт, потому что слезы текут уже не ручьем, а рекой. Напиши, не нужно ли тебе чего-нибудь.

Твой Абрам.

P. S. Будь здоров, и да хранит тебя Всемогущий Господь.

Зигмунт