Потом и эти немцы, и он, и Самохин со своим водителем оказались во мраке подземелья, спасаясь от вспышки и взрыва. От смерти земной цивилизации. Пожилые германцы прожили недолго — преклонный возраст, осознание того, что они больше никогда не увидят свой дом, и масса других факторов быстро закончили их жизнь.
— Разумеется, помню. Я тут один из немногих, кто почти свободно владеет немецким языком. Недолюбливали они меня, правда. Может, из-за того, что здесь по моей вине оказались и не погибли со своими семьями, что было бы предпочтительней, наверное. А может, потому, что они какие-нибудь бывшие гитлеровцы, а я им показался евреем.
Самохин засмеялся:
— Ну, ты почти в точку попал. Клауса помнишь?
— Это который седой весь? Даже брови белые?
— Его. Ну так вот. Знаешь, кем он был в молодости? В сорок пятом…
— Понятия не имею, — Загорский пожал плечами.
— Унтерштурмфюрером[11] СС, — произнес с каким-то пафосом Самохин. — И я ведь тоже в немецком языке волоку немного.
— Да, я в курсе.
— Ну так вот, — продолжал хозяин. — Пообщались мы с ним перед его смертью. Можно сказать, что он исповедовался. И вот какая занятная вещица получается, Крот. Он сказал, что был в этом метро…
Четыре человека наружной вахты форта тоскливо посматривали на пасмурное небо через сводчатый вход, поросший уродливыми переплетениями какого-то колючего кустарника. Верхушки бедных в последние годы на листву деревьев покачивались от ленивого и сонного ветра. Стояла жуткая тишина. Они давно не слышали пения птиц. Хотя не так… Двое из этих четырех его не слышали вообще никогда. И вот в этой тишине, где покачивающиеся темные от контрового света прятавшегося за облаками солнца, силуэты деревянных истуканов, где дышать по-прежнему рекомендовалось через маски, а из-за мрака вечной жизни под землей на глаза приходилось надевать все, что могло предохранить от ослепления дневным светом, они источали тоску своими отрешенными и обреченными взглядами. Старший сделал несколько шагов вверх по каменным ступенькам, шелестя пробивающейся в уголках лестницы травой. Присел на лежащий у входа обломок внешней стены. Слегка оттянул респиратор от лица и стал принюхиваться к воздуху, делая осторожные вдохи. Затем, сделав вывод, что сегодня, после ночного ветра, воздух более-менее безопасен, снял респиратор и повесил на шею. Потом сложил руки на карабине и стал прислушиваться. Как назло двое молодых из вахты начали скрести желтый мох с кирпичей у входа. Здесь его почти не осталось. Это самое первое и ближнее место, где его можно собирать. Но эти парни нашли-таки какие-то остатки.
— Эй, потише там! — недовольно буркнул старший и поморщился. Его крик был каким-то неестественным на поверхности, в этой могильной тишине.
Бойцы стали скрести гораздо деликатнее, стараясь не издавать при этом резких звуков. Четвертый вахтенный присел на ступени и, кажется, уже дремал.
Метрах в сорока, в густых зарослях, подступающих со стороны города, раздался отрывистый свист. Раз, другой. Старший насторожился, напрягая слух. Теперь послышались громкие удары молотком по пустой артиллерийской гильзе, которая висела там, на ветке сухого дерева. Три стука с короткими интервалами, три — с длинными, и снова два с короткими. Это был установленный на сегодня условный сигнал группы разведчиков. После шестичасового отсутствия, они вернулись из города. Старший поднес к губам пустую ружейную гильзу и дунул в нее столько же раз и с такими же интервалами, как и звонкие удары из зарослей.