Даже к началу XX века 64 % еврейских детей получали только такое образование. В том самом хедере, о нравах которого так красочно писал Шолом-Алейхем: «Маленькая покосившаяся крестьянская хатка на курьих ножках, а иногда и вовсе без крыши, как без шапки. Одно оконце, в лучшем случае два. Выбитое стекло заклеено бумагой или заткнуто подушкой. Земляной пол обмазан глиной, а под праздник и накануне субботы посыпан песком. Большую часть комнаты занимает печь с лежанкой…
…Длинный стол посреди хаты с двумя длинными скамьями — это и есть собственно хедер, школа, где учитель занимается со своими учениками. Все здесь — и учитель, и ученики — громко кричат. Дети учителя, играющие на печи, тоже кричат. Жена, которая возится у печи, кричит на своих детей, чтобы они не кричали. Куры в «пiдпiчнике» отчаянно кудахчут: это кошка — тихонькая, смирная, гладенькая — спрыгнула с лежанки, забралась под печь и всполошила кур, провалиться бы ей!»>{254}.
И пока образованные евреи радовали русских друзей своими быстрыми успехами, «массовый еврей остался в прежней изолированности, в силу специфических условий своей внутренней и внешней жизни»>{255}. «Скученная в черте оседлости, еврейская масса в повседневной жизни не испытывала потребности в знании русского языка… Широкая масса оставалась в знакомых ей стенах первобытной начальной школы-хедера»>{256}.
Эта «скученная масса» продолжала жить установками времен Норвичского дела и Крестовых походов. Когда при поддержке петербургских богачей Е. Гинцбурга и А. М. Бродского в 1863 году вышло «Пятикнижие» на русском языке, еврейские ортодоксы забушевали, поскольку для них это было кощунственное посягательство на святость Торы.
Перед началом Первой мировой войны существовало как бы два культурно-исторических мира — оба еврейские, но разные. В мир еврейских европейцев входило примерно 200 тысяч хорошо знающих русский язык, имеющих профессии, лихо воевавших за Россию в Русско-турецкой и Русско-японской войнах. Этот мир требовал гражданских прав, выпускал журнал «Русский еврей», возмущался антисемитизмом, учил детей в гимназиях, писал книги и статьи. Местом обитания этой части еврейской России были города с каменными строениями, просторные комнаты, библиотечные залы, парки в Петербурге, бульвары в губернских городах, где играет военный оркестр и продается мороженое. Мир, не лишенный проблем, но материально обеспеченный и добрый. И современный.
А с ним сосуществовал мир еврейских туземцев: гнилых местечек в черте оседлости; покосившихся заборов, черных от дождей деревянных домишек; околиц, плавно переходящих в луга, привязанных к колышку коз и копеечек, считаемых на ладони тайком, чтобы не подсматривал сосед.
В этом мире, где образование получали в хедере, а средства к существованию добывали мелочной торговлей и ремеслом, в мире бедности, а то и беспросветной нужды жило порядка 5 миллионов евреев. Эти пять миллионов говорили и думали на идиш, а по-русски говорили плохо, как на иностранном языке: они жили в большой скученности, а в жизни руководствовались правилами, пришедшими из Средневековья, а то и с Древнего Востока. Это был жесткий, порой жестокий мир, на сотни и тысячи лет отстававший от мира городов, от мира образованных людей.