Игнат Шишкин, бывший стрелецкий пятидесятник, беглец и изменник, ждал их на пороге крайней избы. От острого удара злобы и счастливого сознания, что этого человека именно он, Неупокой, подведёт под пытку, пришлось остановиться и снова медленно вздохнуть. Стал слышен ветер с поля, звон ботал на конских шеях. «Месяц Дей побеждён...»

   — Здрав будь, — почти ласково пробасил Игнат. — Щи стынут, заговорился ты с Юфаром. Полюбились друг другу?

В его словах слышалась осторожная ревность. Неупокой, стараясь не смотреть на Игната, вошёл в избу.

Крепкий запах щей выбил жадную слюну. Игнат хлебал лениво, Неупокой не поднимал лица от чашки. Чашка была одна на двоих. Ненависть за общей едой скудела. Когда пятидесятник, отложив ложку, неожиданно заговорил о своей обиде, Неупокою уже не было гнусно слушать.

   — Почему я должен ему прощать? Коли он царь, так вся Россия? А я кто, а сестрёнка моя — ей юбку завязали над головой да проволокли мимо опричных... Мы кто? Пёс загрызёт хозяина, если тот станет бить его без дела и без пощады. В стране нет правды и не будет. Зачем мне защищать эту страну?

Неупокой чуть не сказал: иди в обитель. Зачем идти к татарам, менять злодея на злодея? Но вовремя поддакнул:

   — Глотки бы рвать опричным.

   — Знаешь, сколько придётся глоток порвать? Кабы опричнину один царь ввёл... Да весь московский посад насел на Кремль, когда это наше чудо в Слободу утекло незнамо от кого. Все виноваты.

   — И ты?

   — И я был виноват, пока служил. Теперь сбежал и — чист!..

...С неделю Неупокой осматривался, обживался в татарской слободе. Она располагалась в Заречье, неподалёку от Ордынской большой дороги. Вниз по Москве-реке жили кожевники, от них шёл смрад при юго-восточном ветре. А с севера тянулись приречное болото и царские сады по ту и эту сторону реки.

Неупокоя охраняли крепко. Возле него всегда вертелись два ногайца или Игнат. Ходил Неупокой к Юфару — беседовать о вере. В нежных руках Юфара сосредоточились все нити татарской разведки на Москве. Но с ним Неупокою было легче, чем с Игнатом: Юфар по крайней мере работал на своих.

Татары жили в слободе по-басурмански. Ходили в деревянную мечеть, устланную внутри коврами, но со стенами пустыми до дикости. Однажды Юфар завёл туда Неупокоя, доказывая, что пустота мечети подтверждает мудрость магометанской веры. «Разве мы можем угадать обличье бога? А ваши попы его рисуют!» В мечети Неупокоя пробрал душевный сквозняк, он не мог бы молиться здесь.

Татары молились. Татары жили как умели, пригревшись у южного бока матушки Москвы. Разводили коней, сеяли в огородиках ячмень, распахивали отведённую слободе низинку. Но больше торговали — лоскутным шитьём, лежалыми тканями из Самарканда, по дешёвке скупленными у расторговавшихся гостей. Татары ходили по бедным слободам, нахально лезли во дворы, разбрасывали по снегу товар, плевались, торговались, возвращались по три раза. Кто побогаче, приторговывал конями на площадке у стены Китай-города. К разведке большинство татар не имело отношения. Слобода служила только крышей для Юфара, в двух-трёх её домишках шла потайная жизнь, писались письма в Крым и собирались сведения для мурз, назначенных править Москвой после победы.