— Как твоё христианское-то имя, князь?

Ему не хотелось называть имя, имя дала ему мать, с ним было связано родное, чистое, домашнее. К имени Лушке прикасаться незачем.

   — Арсений, — соврал Неупокой. — Какой я князь...

   — Разве ты из духовных?

   — Рос при монастыре, назвали.

   — Арсеньюшко, — проворковала Лушка, — какое же горе ты заливаешь у нас? Сюда ведь только горькие идут.

   — Брата опричные убили.

Лушка оказалась неожиданно проницательной:

   — Такие страсти говоришь, а в сердце лёгкость. Али уже забыл, возвеселился?

   — Страх смехом вышибаем.

   — Это правда. Послушай, я однажды помогала покойника обряжать. Рубаха нового покроя, с долгим рукавом. Мне один мужик помогал, брат мёртвого. С непривычки страшно было и соромно. Натянули мы рубаху покойнику на голову, надо руки в рукава вставлять. Я говорю: ты принимай, я его руку в рукав просуну. И страшно, а в животе словно бы смех зудит. — Лушка нервно хихикнула, сотрясаясь от тяжёлых бёдер до тугих щёк. — А сама руку свою вместо покойниковой сую в рукав да хвать Ерёмку, брата-то, за пальцы! Так еле отпоили его вином.

   — Веселье у тебя.

Неупокой внимательней взглянул на Лушку. Лучина осветила её сбоку, тени от носа и вдавленные желтоватые подглазья наметили на лице её как бы сокрытый череп. От здоровой женщины, только что принимавшей его ласку-истязание, внезапно потянуло мертвечиной. «Не оборотень ли? — ужаснулся Неупокой. — Их развелось в последние годы. Крест у неё какой-то... непохожий». На шее Лушки на позеленевшей медной цепочке висел выпуклый, словно яичко, крестик. Лушка поймала взгляд Неупокоя и спрятала крест под рубаху.

   — Давно убили брата? — спросила она скучно.

   — Два лета.

   — И ты два лета пьёшь?

   — Пью.

   — То лжа. Пьёшь ты не больше месяца.

Неупокой нашарил сапоги. Надо подальше от чересчур догадливой бабёнки.

   — Иди, иди, я не держу.

У двери Неупокой, нагнувшись, оглянулся, и ему стало жалко Лушку. Она сгорбилась на лавке, тянула на плечи шубу, а из-под шубы выглядывала ляжка, необычайно белая на чёрном.

Во дворе было пусто. Из кабака ползла неторопливая степная песня. Ногайцы пели про коней, про снежные леса и непроезжие дороги до родных степей, про чернокосых жарких баб. Неупокою не хотелось возвращаться, но в кабаке остался тёплый шерстяной кафтан.

Он постоял у двери. Неожиданно кто-то вышел из-за угла, на ходу завязывая порты.

   — Чего выглядываешь?

По голосу Неупокой узнал дружка Игната и Гришани. Тот схватил Неупокоя за плечо и сильно ткнул в дверь. Едва успев наклонить голову, Неупокой влетел в светлую «залле» на общее обозрение. Кроме ногайцев здесь остались только товарищи Игната.

   — Слушал? — трезво спросил Игнат.

Дружок стал радостно изображать, как Дуплев стоял под дверью и даже что-то записывал.

   — Окстись, — сказал Неупокой. — Там тьма египетская.

Дружок пошёл на него грудью. Игнат привстал — то ли выручать Неупокоя, то ли бить. Ногайцы непонимающе молчали.

   — Очисти совесть перед смертью, откройся нам, — сказал сильно выпивший Гришаня и заплакал.

Неупокой нащупал нож на поясе. Игнат взглянул на него со снисходительной улыбкой. Спросил: