— Папа, если в прошлом году будет война, тебя застреляют?

— Может быть…

— И от тебя ничего не останется?

— Нет.

— Даже точки?

— Да. Ты будешь меня жалеть?

— Чего же жалеть, если ничего не останется?

От Тодика остались рисунки. Резьба по меди. Лепка — заплавленные в монокристаллах алмаза пластилиновые фигурки. Экслибрис на коже — для него, Поэта. Неповторимые вечности его мыслей и взглядов, впитавшиеся в стены домов, проступающие из-под штукатурки комнаты — будто отмытые фрески…

На могиле Тодика стоит огромная глыба мрамора, сколотая наискось и обработанная в его манере титановым волосом так, что поверхность получилась теплая, живая. Тончайшим резцом по сколу выбито увеличенное с автопортрета лицо мальчика. Под незамкнутым овалом лица — две даты, разделенные всего восемью годами. Под датами — детским Тодиковым почерком — одно слово: Тодик. Одно слово, одно-единственное имя. Но человечество никогда и ни с кем его не спутает. Тодик не успел заслужить прозвища. Со временем забудется фамилия. Но никогда не забудется его имя: для всех великий художник Витольд Колычев был и будет просто Тодиком.

Как он, Поэт, останется в людской памяти просто Поэтом.

Он вслушался, стараясь уловить и остановить в себе то мгновение, когда рождается Слово — вечное движение, схваченное рукой.

Нахлынули все виденные Поэтом звезды и кресты на могилах.

Деревянные.

Чугунные.

Пластмассовые.

Выложенные на железобетоне мраморной крошкой.

Вспомнились сами могилы, налезающие одна на другую в страшной мозаике.

И вечный сон — мерно и скорбно бредущая мимо бесконечная похоронная процессия -

Проплывающая на плечах человечества вереница гробов.

Замороженное вращение карусели. Мозаика Смерти.

— Вот ведь, большие дяди и тети, а чем занимаются — хоронением. Я, конечно, не боюсь, нет, но ведь жалко — хороняют и хороняют. Ведь людей хороняют. Пойдем и заявим в милицию, ведь жалко людей-то!

Кладбищенский сад в опавших листьях, из которого никто никогда не возвращается.

Забиты гвозди вечности в прошедшее, в настоящее, в будущее время.

Шепчущая и зрячая темнота ожидает каждого от рождения. Непогасшие мысли четырех миллиардов человек, живших до нас. Вкус и запах Вселенной. Страх и неотвратимость Смерти. Щелчок, опрокидывающий сознание.

Ничто.

Первая смерть в жизни Поэта представляется сейчас пожелтевшей фотографией. Тело матери. Цветы. Раненный белым платком траур платья. Православной горкой — руки под грудью. Он сам в белой рубашке с черным передержанным лицом, косящий в сторону фотографа, будто подсматривающий за ним. И совсем слева, не поместившись в кадр (но Мальчик-Еще-Не-Поэт это помнит!), — оборванная цыганка. Она сидит вон там, на поваленном надгробьи, хватает прохожих за коленки: «Ну-ка, позолоти ручку, золотой-серебряный! Всю правду выложу, не утаю, чего знаю. Где счастье молодое бубновое обронил. И что тебя в казенном доме дожидается…»