Антип молча глянул на свою жену — Павлина, смущённо улыбаясь, смотрела на старшую дочь — Ждану не трогал разговор взрослых, она сидела у изголовья Янка и, забыв, что они не одни в избе, счастливая, молча водила пальцами по руке Янка, которая лежала поверх рядна. Мать Виста подошла к Павлине и так же молча обняла её за плечи, потом прошептала:

— Быть счастью нашим детям, Павлина…

И не заметили за разговорами, как отошёл к мёртвым старейшина Воик. Хватился отец Михайло, а он уже и не дышит: застыло недвижно тёплое рядно, а на нём покоилась белая борода старейшины.

Обмыла его мать Виста, а ей помогали Павлина и Рута, снарядили в чистое платно и уложили на лавку в переднем углу. Вольга почти всю ночь тайком от взрослых плакал беззвучными слезами, свернувшись в тёмном и тёплом углу за очагом, рядом с малым и несмышлёным ещё Вавилой.

Рано поутру Вольга вышел во двор освежить уставшую от горя голову и через некоторое время, в общем гомоне проснувшегося города, различил сперва отдалённые, а потом и совсем близко призывные крики:

— Посторонитесь, белгородцы! Дайте дорогу князю Владимиру!

От торга в их сторону ехала конная дружина, а впереди, на белом коне, восседал высокий и величественный всадник. Седые усы свисали на грудь, покрытую корзном небесного цвета.

Проворно метнулся Вольга в избу и крикнул через порог, забыв на время о мёртвом деде Воике:

— Отче, князь Владимир мимо нашего подворья едет!

Отец Михайло привстал со скамьи — он сидел за столом, уронив голову на твёрдые и шершавые ладони, и скорбел о смерти старейшины, — вышел приветствовать князя Владимира. Поклонился, сказал учтиво, а грусть в голосе не мог пересилить:

— Будь здоров, княже Владимир. Почту за честь большую, если войдёшь в мой дом — печаль у меня: скончался отец Воик. И сын Янко печенежской стрелой тяжко ранен, на постели мечется…

Князь Владимир ответил так же негромко:

— Будь здоров и ты, Михайло. Скорблю вместе с тобой о смерти старейшины Воика. Кабы знал, что при смерти он, в ночь приехал бы. Хочу посмотреть на него да мёртвому по клониться за спасение Белгорода.

— Идём, княже Владимир, — пригласил отец Михайло и ступил в сторону, давая дорогу. — Приклони голову, княже, входная дверь в избу для твоего роста низковата.

Князь нагнул голову и ступил в натопленную избу, остановился, чтобы глаза свыклись с полумраком после солнечного света. Потом отошёл от двери, и стало светлее. Старейшину он увидел на широком ложе, под белым покрывалом, поверх которого лежали загорелые и потому особенно заметные сухие длинные руки. Князь снял тяжёлый шелом, обнажил седую голову и долго смотрел на белую бороду, на впалые щёки и длинные волосы, которые рассыпались по белому изголовью. Потом князь провёл правой рукой по уставшим глазам, слегка придавив их, чтобы унять нудную боль под веками, и шагнул ближе к старейшине Воику. И удивился. Показалось, что старый Воик просто спит, что вот сейчас он сделает глубокий вздох и откроет глаза. Но старейшина молчал, плотно сдвинутые веки не дрогнули, когда из открытого дымника в избу влетел поток свежего ветра, принеся с собой запах мокрой полыни с близких землянок. Покой, вечный покой отражало теперь его худое и чуть посиневшее лицо, храня печать удовлетворения прожитой жизнью — умирая в тихом безмолвии, старейшина не мучился угрызениями совести.