Он взвинтил себя до истерического припадка, которому не предвиделось конца. Осекся он так же внезапно, заметив, что Манфред невозмутимо продолжает есть.

Когда господин Герфурт опустился на стул и, вытирая лицо носовым платком, что-то беспомощно пролепетал о душевной черствости современной молодежи, в этом уже не было фальши.

Манфред встал.

— Заигранная пластинка, — проронил он. — Сегодня у меня нет ни малейшей охоты ее слушать. И вообще у меня нет охоты выслушивать от тебя что бы то ни было.

Мать загородила ему дорогу, с плачем умоляя не уходить, не рвать с ними окончательно из уважения к отцу:

— Он же твой отец, подумай, что это значит…

Манфред побледнел. Весь подобравшись, он прошел мимо матери к двери.

Рита все видела. А когда дверь неслышно закрылась за Манфредом, она разом ощутила и жгучую боль в груди, и жалость к старой женщине, которая, громко рыдая, опустилась на стул, и собственное одиночество.

Чем все это кончится?

Довольно долго прождав Манфреда в чердачной комнатке, она спустилась на улицу и стояла там почти до полуночи, когда он наконец явился.

— Ну, сегодняшнюю ночь тебе лучше было бы проспать в одиночестве.

Она покачала головой.

— В следующий раз возьми меня с собой, — попросила она.

Он бросил на нее быстрый взгляд.

— Не знаю, брать ли тебя с собой, право, не знаю.

Он стоял, прислонясь к облупленному столбу садовой калитки: Рита не в силах была сделать к нему ни шагу; она лихорадочно вспоминала, как еще недавно он из вечера в вечер поджидал ее у ветлы. И каждый раз при виде его в ней молнией вспыхивала уверенность, что она все знает о нем.

«Именно мне всегда придется его сдерживать, — думала она. — И если я сию секунду не найду какое-то слово, нет, не какое-то, а одно-единственное правильное слово, его лицо останется таким, как сейчас, и он сегодня же ночью навеки уйдет от меня».

Манфред и в самом деле отошел от нее, но по его съежившейся спине было видно: он знает, что она не покинет его.

Немного погодя, когда они уже шли рядом, он сказал:

— Я мог бы и дальше преспокойно молчать, но лучше уж я тебе кое-что расскажу. Сама увидишь, ничего особенного. Только я до сих пор не могу к этому привыкнуть… Впрочем, я совсем было стал привыкать, но тут вклинилась ты, и опять мне стало до тошноты противно.

Начало далось ему нелегко. Ей хотелось сказать: «Лучше уж молчи!» К чему исповедоваться, словно он обязан давать ей отчет?

А может, он действительно обязан давать ей отчет?

«Может, мне как раз и следовало тогда снять бремя с его души?» — думает она, потому что не в ее власти не думать об этом непрестанно. Тут ее впервые поражает мысль, что в наши дни кому-то приходится то и дело выслушивать чью-то исповедь и быть достойным такого доверия. Очевидно, сейчас особенно важно, чтобы самая заветная человеческая правда не оставалась под спудом. Она думает: «А что хорошего, что полезного я сделала с его правдой?»

— Дело вовсе не в Рольфе Метернагеле, — сказал Манфред. — Я вообще и не знаю его. Ты говоришь, он приличный малый, я верю тебе. Еще в прошлом году он работал на вашем заводе мастером. Этого он тебе, наверно, не говорил. И у него были все данные подняться выше. Беда в том, что его подчиненные оказались либо бесчестными, либо запутавшимися людьми. А начальник — мой отец — невозмутимо наблюдал, как из месяца в месяц растет неразбериха в каких-то там процентовках за подписью Метернагеля, и, когда накопилось достаточно улик, нанес удар. Он провел строжайшую проверку. Оказалось, что процентовки дутые. Перерасход дошел до трех тысяч марок. Метернагель слетел с места. Говорят, он рвал и метал и еще больше навредил себе. После этого он и очутился в бригаде, где ты с ним познакомилась. Спрашивается, зачем это было нужно моему отцу? Ведь вообще-то он беспринципный трус и как огня боится всяких осложнений. Должно быть, потребность души.