Камера как будто подмигнула. А еще из параши сочился слабенький, но характерный «пряный» запашок. Она отвернулась к стене. Болело тело, болела душа… не выдержав, слезла со шконки, доковыляла до параши и несколько минут выворачивала желудок, пока не полегчало. Затем, вернувшись на лежанку, отвернулась, прижала колени к подбородку…

Очнулась от противного громыхания острожных засовов. Поворачиваться не хотелось, но она повернулась. Вошел угрюмый контролер в зеленоватой форме, с каким-то лощеным, немного отекшим лицом, не проронил ни слова, хотя и глянул на нее с любопытством, пристроил на краю шконки мятый алюминиевый судок и вышел.

Она поела – через не могу. Чтобы думать и что-то делать, нужно есть. «Ничто, входящее в человека, не оскверняет его», – вспомнилась «великая» фраза, когда она разглядывала клейкую массу на дне судка – судя по всему, овсяную кашу. Там же была «заслуженная» ложка и краюха серого хлеба. Компот принесли отдельно – вновь одарив любопытствующим взглядом.

Когда она опять очнулась, в голове царила каша – видимо, овсянка, не переварившись, перебралась в голову. Снова громыхали засовы. Возникли две нечеткие, будто бы размазанные по холсту фигуры – они ухмылялись, о чем-то переговаривались. Девушка не боялась, уже ничего не боялась, ей было все равно, она мечтала лишь о конце света в своей отдельно взятой душе.

– Может, откамасутрим ее, Тихон? – произнес неприятный трескучий голос с похабными интонациями. И заржал – какое классное словечко.

– Ага, подарим ей букет. Заболеваний. Отвянь от нее, Кузьмич, придет начальство, оно тебя так откамасутрит…

Картинка обретала четкость. Над ней склонились два контролера в форме. Первый – тот самый бледный и синюшный, видимо, Тихон. И Кузьмич – ну, до того неприятный, что ее передернуло. Далеко за сорок, крепкий, угловатый, с близко посаженными мелкими глазками. Поганую физиономию коверкала ядовитая усмешка, а еще пальцы у него жили отдельной от мозга жизнью – зловеще шевелились у самого лица арестантки. Ей стало тошно, она сглотнула, чтобы не вырвало в эту мерзкую харю, зажмурилась. Специально таких набирают – чтобы заключенные не расслаблялись?

– Не понравился ты ей, Кузьмич, – совершенно верно подметил Тихон. – Правильно, такого козла, как ты, еще поискать нужно.

– Ничего, моя жена нашла, – заржал Кузьмич. – Двадцатый год живем, не жалуется. Пусть только попробует пожаловаться… Смотри, Тихон, а барышня – красотуля, по ней и не скажешь, что из этих… Отчистить, оживить, промыть под струей горячей воды… – и вновь заржал, довольный своими шутками. – Эй, привет, – потряс он Ксюшу за плечо. – Привет, говорю! Молчит, сука… – Ксюша открыла глаза и уставилась в противную харю. – Мне кажется, она меня уже злит, Тихон, – подумав, заключил контролер. – Ну, что, сука… – Кузьмич склонился над ней низко-низко, и мелкие колючие глазки воззрились Ксюше буквально в душу. – Лежишь, помалкиваешь? Думаешь, судить тебя будут? Щас, держи карман шире. Не успеют. С такими ведьмами, как ты… гы-гы, с признаками экстремизма, у нашего начальства разговор короткий… – и он многозначительно покосился на протянутую над потолком трубу. – Понимаешь, лапа, о чем я? – он хищно подмигнул. – В самый неожиданный момент, во время традиционной пятничной молитвы… И почему вы, твари, постоянно вешаетесь у себя камерах? И где вы только веревки достаете? – и он отвязно загоготал.