КрАЗ-260, натужно пыхтя, без особой спешки двигался по улице Броневой. Уже после экспедиции в Фаюм прикормленные историки сообщили Семёну Петровичу, что «администрация» древнеегипетского владыки вкупе с самим монархом по-тогдашнему называлась «Пер-о», что и породило при посредстве еврейского языка привычного нам «фараона», а означало сие выражение ни много ни мало… «Большой дом».[54]

Кончив хохотать, Папа решил узреть в этом совпадении указующую руку Судьбы. Пустяк, но благодаря ему отпали последние сомнения. Хомяков твёрдо вознамерился навестить деда.

Хотя, собственно, холера с ним, с дедом-то. Внука интересовал чемодан.

Небеса над городом жили своей собственной жизнью, очень мало сообразуясь с календарным временем года и суток. КрАЗ тяжело переваливался, одолевая форменные надолбы, в которые ночной мороз превратил недавнюю слякоть, часы на руке Семёна Петровича показывали половину шестого утра, но за смотровыми щелями кабины вместо кромешного январского мрака разгорался нежно-розовый, вполне июньский рассвет. И где разгорался? На северо-западе.

«Тьфу, пропасть. – Без пяти минут римский цезарь всё более брезговал этим городом, этой страной, неудержимо катившейся в тартарары. – Италия… пинии… тёплый ветер над Тибром…»

КрАЗ затормозил перед опущенным шлагбаумом.

– В кузове посмотри, – привычно бросил Макарон хмурому сержанту, подошедшему спросить пропуск.

К его немалому удивлению, вместо столь же привычного «Петя, порядок, пропускай…» раздалось непреклонное:

– Документы!

А из вагончика, служившего бытовкой стражам ворот, начали выскакивать бойцы. Торопливо надевая красные шлемы, они цепью двинулись к остановившемуся грузовику. Ими командовал незнакомый майор – невысокий, коренастый, кривоногий, и было в его бульдожьей физиономии нечто такое, что Семёна Петровича посетило скверное предчувствие: ох, не будет добра.

Вот что значит привычка к вседозволенности, к ежедневному осознанию собственного могущества. Как же начинают раздражать мелкие людишки, дерзающие совать палки в колёса золотых колесниц триумфаторов. Таких людишек надо распинать вдоль Аппиевой дороги.

Давить, как клопов… Семён Петрович оскалил зубы и рявкнул Макарону:

– Вперёд!

КрАЗ с рыком выдохнул синее облако, и майорское воинство кинулось врассыпную, спасаясь из-под колёс. Это вам не с мелкой шелупонью сражаться! Они начали стрелять, но пули отскакивали от железного кузова и бронированных фартуков, прятавших скаты. Грузовик снёс лёгкий пластиковый шлагбаум и сразу свернул за угол, уходя из-под огня. Только и мелькнул в смотровых щелях силуэт старого танка, торчавшего в тылах КПП. Мелькнул и пропал, Хомяков заметил его и сразу забыл, лишь мимолётно подумал: «Дерьмо. Выставили пугало, недоумки. С постамента небось…»

Знать бы Семёну Петровичу, что «тридцатьчетвёрка» происходила действительно с постамента. Но! Когда старый танк решили попробовать вернуть к жизни, поставили все четыре полагавшихся аккумулятора и залили солярку, – он завёлся с полоборота.[55] И самостоятельно, а не на трейлере проделал весь путь от пресловутого «вечного поста» к новому месту службы. Боекомплект на него, правда, не выдали, но древняя машина оставалась по-прежнему грозным оружием. Очень грозным. Далеко не пугалом для дураков.