Роберт Скривенер продолжал диктовать секретарше письма; он не стал, как и обещал, без надобности затягивать процесс, однако в его тоне чувствовалась некая сухость и формальность: секретарша должна была понять, что он рассматривает ее несвоевременный визит в театр как проявление нелояльности. Наконец он снял очки и вздохнул:

– На этом закончим, Джудит. Не смею вас больше задерживать.

Секретарша чувствовала себя по-прежнему неловко, понимая, что нарушила рабочий распорядок шефа.

– Я сейчас же все перепечатаю, – сказала она, вставая со стула, и прежде чем выйти из комнаты, вспомнила, что на столе лежит полученное утром и еще не распечатанное письмо. – Простите, я совсем забыла про письмо из Швейцарии. Оно у вас на бюваре. Наверно, все тот же ненормальный поклонник, который никак не хочет оставить вас в покое. Вы вроде бы обещали сообщить свое мнение о каких-то его стихах. По-моему, это его почерк на конверте.

Скривенер бросил взгляд на бювар.

– Вполне возможно, – отозвался он. – В любом случае это не срочно. Я ни за что на свете не допущу, чтобы из-за меня вы опоздали в театр.

Секретарша вышла, и как только за ней затворилась дверь, Скривенер взял конверт и разрезал его ножом для бумаги, мысленно коря себя за небрежность, – надо было первым делом просмотреть свежую почту, до того как начать диктовать. Он мог бы заранее сообразить, что успеет до отъезда получить еще одну весточку из Швейцарии и что даже пометка «лично» не поможет швейцарскому письму укрыться от чересчур любопытных глаз секретарши.

Несколько месяцев назад Роберт Скривенер получил письмо от незнакомого читателя, содержавшее восторженный отзыв о трех стихотворениях, которые напечатал новый литературный ежеквартальник. В последнее время Скривенер не часто посылал в журналы свои стихи: в его глазах поэтическая публикация была равносильна попытке приоткрыть миру глубинные переживания автора. Подобные откровения он полагал излишними и допускал их только из чувства долга перед Искусством и Литературой. Редактор упомянутого ежеквартальника недавно выпустил сборник собственных стихов и удостоился благожелательной рецензии от Скривенера в воскресной газете, с которой тот регулярно сотрудничал; естественно, редактор был рад в качестве ответного реверанса напечатать подборку стихотворений своего знаменитого коллеги.

Автор письма признавался, что ни разу в жизни ничьи стихи, за исключением Рембо и Рильке, не производили на него столь непосредственное и глубокое впечатление: стихи буквально изменили его мир. Сколько мудрости, вселенского понимания, какой трагизм мировосприятия! Взгляд поэта, у которого обреченный на гибель мир вызывает горькую усмешку и в то же время сочувствие, побудил почитателя его таланта пересмотреть прежнее отношение к жизни и отодвинуть на задний план проблемы личного характера. Одним словом, он как бы вновь родился.

Роберт Скривенер ответил читателю. Подпись – «А. Лимож» – ничего ему не говорила, обратный адрес – Цюрих – наводил на мысль, что читатель – университетский профессор психологии, а если и не профессор (тогда бы в подписи кроме фамилии упоминалась ученая степень), то студент, во всяком случае человек интеллигентный и наделенный воображением.