— А именно? — поинтересовался Ягодкин.

— В серии Героев Советского Союза у меня не хватает кое-каких полярников. Может быть, у вас есть дубли?

— Дубли есть, — усмехнулся Ягодкин, — только давайте не о дублях. И вообще не о марках — давайте о вас. Где учились, что кончили?

— Филологический.

— А как с работой?

Чачин засмеялся.

— Сейчас будете удивляться: филолог и вдруг на административной работе. Именно так. Секретарь-референт у одного профессора.

— За границу не по делам едете?

— Не по делам. Скорее как отдохновение от дел. Это мне начальство прогулку устраивает. К западным немцам…

Раздался звонок. Ягодкин побежал открывать. В передней послышались голоса, смех. В кабинет заглянула волоокая Ляля.

— Наш интеллектуал уже здесь. Сюда, ребятки.

Среди гостей, кроме Жоры и Лялечки, было двое Чачину незнакомых. Одного из них все называли Филей. Он был мясист, жирен, нос так и лоснился, а стриженная под бокс голова была посажена на квадратные плечи без всяких признаков шеи. Про таких обычно говорят: «речами тих, зато очами лих». Другой представился Чачину как Яша Шелест, именно Яша, а не Яков.

Застолье было обильным и блистательным по своему географическому разнообразию. Московские жареные пирожки, еще теплые, высились горкой возле наструганной сибирской рыбы, астраханская осетровая икра соседствовала с владивостокской кетовой, сардины из Марокко теснились рядом о исландской сельдью в винном соусе, а швейцарский сыр подпирал сбоку финскую колбасу. И бутылки с вином также разбегались по столу, как по географической карте. Шампанское из Абрау-Дюрсо и коньяк из Армении, массандровский портвейн и рижский бальзам, и даже пиво в круглых жестянках из магазина «Березка». Чачин зажмурился — не застолье, а банкет у Репетилова, где, как принято: «шумим, братец, шумим!»

Он так и сказал об этом вслух, как шутку, конечно, чтобы никого не обидеть. Но никто и не обиделся: «Горе от ума» здесь не помнили, а может быть, и не знали, за столом крутилась, как магнитофонная лента, бессмыслица восклицаний и тостов, плоских острот и анекдотов, иногда даже с матом — втихаря на ухо, отчего Лялечка взвизгивала и била рассказчика по рукам. Действительно, «шумели, братец, шумели». Только Ягодкин помалкивал по-хозяйски; зачем же барину шуметь, пусть дворня радуется. Иногда Чачин ловил на себе его взгляд, внимательный и пытливый. Лялечка дарила его вниманием, и это, по-видимому, заметил и Ягодкин. Нельзя сказать, чтобы это не радовало Чачина: Лялечка была в тот вечер очень эффектна: с модной прической — только что от парикмахера! — и большими бриллиантовыми серьгами в ушах.

— Нравится девочка, а? — усмехнулся Ягодкин.

— Не менее, чем ее серьги, — сказал Чачин.

— Серьги действительно ей очень идут. У Жоры хороший вкус, — добавил Ягодкин как бы мимоходом, мельком, но явно с расчетом, чтобы Чачин понял, «кто есть кто».

— Жаль, что у нас сейчас только одна дама и, увы, не моя, — отозвался Чачин.

— Я не ревнив, — сказал Жора.

Чачин не принял вызова и промолчал. А Лялечка тотчас же спросила у Ягодкина:

— Кстати, действительно, по какой причине я одна вас развлекаю? А почему Раечки нет?